Пионер 1989-04, страница 30
белоснежные зубы, заливисто, свободно. Живой чел о зек, а не кудрявое чучело на портрете в кабинете литературы. Все это сделал со мной Геннадий Кириллович. Он и относиться стал ко мне по-иному, чем к другим. Когда обращался на уроке, голос у него становился шоколадный. А если в коридоре сталкивались, он не мчался с долокым видом, как все эти бешеные учителя, а останавливался, спрэшизал: «Лена, как дела? Ну и прекрасно». Потом я случайно or девчонок узнапа, где он живет. И пошла туда зачем-то. В феврале. Снег уже превратился в кисель, деревья — с такими скользкими от оттепели ветками — бр-р. Его дом стоял рядом с заброшенной церковью из черного кирпича, и черные вороны ходили там внутри, под проломленным куполом, переругивались. Я стояла и смотрела то на тусклые огоньки блочной двенадцатиэтажки, в которой жкл Геннадий Кириллович, то на черную церковь... Неправда. Мне всегда, всегда было ликующе о нем думать. Музыка таяла в ушах, голоса скрипок из тумана. В груди рос хрустальный ш&р — радость, улыбка и взрослое, неминуемое счастье. Можег быть, именно этот радостный хрусталь превратился в тяжелое стекло, которое меня потом мучило? Но одновременно с этим моим возвышенным полетом я ощущала, что вхожу— медленно, по шагу, по сантиметпику в черный тоннель, а тоннель тот ведет в черную пустыню, где вечная ночь— вязкая, резиновая, и я там одна. Одна. Что хочешь, то и делай. Спросить чэ у кого. Мира нет вокруг. Есть пустота и что-то давящее во всем теле — руках, ногах, голове, животе. А я посреди этой убийственной пустыни стою, мерзну, трясусь и думаю о том, какой он прекрасный человек— Геннадий Кириллович Воробьев, и о тол», как здорово было два года назад на даче, малина сладкая, ее даже пчелы ели... Го о нем. то о малине... Получается, ни о чем9 О том, что я— 1адкая, неумелая, неуклюжая, в цыпках и со всклокоченными волосами... А потом, в начале мая, Геннадий Кириллович объявил нашему классу, что через неделю я и Митрофанов поедем на городскую олимпиаду по литературе. Поехали. Геннадий Кириллович— с нами. Я, если честно, из-за него и поехала- Он в автобусе касался моей руки и спрашивал: <Лена, у тебя ладони как ледышки. Боишься?» «Не-ет»,— тянула я — блеющая овца. «Не бойся. Ты у меня умница. Я в тебя верю. Я тебя изо всего класса и даже изо всей школы выделил. Ты — талант. Литературу понимаешь, как надо. Душой». И поощрительно так подхохатывал. №не досталась примитивная тема «Женские образы в романе «Евгении Онегин». Чего я ее взяла, не знаю. В общем, мне на эту олимпиаду оыло глубоко наплевать. И я написала сочинение. Нормальное такое, как нас всегда учили — с введением, основной частью, заключением. Вот только почему-то когда я начала писать о Татьяне Лариной, то &друг задумалась над вопросом: «А что испытывала Татьяна, когде писала письмо Онегину?» Дурацкий вопрос. Но я представила себе, что я — Татьяна, трепещущая, дошедшая в своих мыслях об Онегине до жара, до тихой истерики, бессонницы, влекомая не головой, а сердцем, каким-то женским, от живота, природы, чутьем, понявшая, если сна, то есть я, сейчас, сегодня, сию минуту не напишу Онегину письмо — жизнь кончится оборвется. Бездарно. Я, то есть она, Татьяна, умрег. «Со мной тоже так было,— написала я в олим-пнадно»! сочинении,— и сейчас есть. Я не могу жить без одного человека. Я думаю о нем день и ночь (разве это плохо?) и живу ради него. Я ходила к его дому и смотрела на огни квартир. Однажды шла за ним по улице, а он не знал этого, и я свободно любовалась им. Какой он! Я влюбилась? Я живу. И еще мне бы очень хотелось, чтобы он позвочил мне по моему телефону 123-45-67 просто так. Мне кажется, люди боятся вести себя так, как хотят и как мечтают. Они вед/т сеоя так, как того гребуют условности, обстоятельства, скукотища. И он так себя ведет. Я устала одна стоять в черной, убийственной пустыне. Помогите мне, выведите меня...» Тут я хотела написать «Геннадий Кириллович», но не успела. Работы стали собирать. А через пару недель, на перемене, перед уро |
