Пионер 1989-02, страница 16

себя мыслью, что бьггь борцом не ее удел. Пусть это трусость или слабость, но она не может позволить себе ничего сверх необходимого для хорошего знания литературы ее учениками.

Сочинения, которые писали в этом классе, Ирине Николаевне нравились. Ребята тут подобрались умненькие и вполне образованные для своих лет. Прочитав соображения ребят о рассказе Платонова "Третий сын», Ирина Николаевна с удовольствием отметила, что Холодова знакома уже с предисловием к последнему изданию рассказов этого писателя. Толково и очень ловко переиначивала она на свой ланер размышления литературоведа.

Но но душе ей пришлись сочинения, в которых осуждались черствость и неблагодарность сыновей умершей старухи и восхвалялся третий сын. пытавшийся возвратить к печальному событию своих расшумевшихся братьев. Таких сочинений оказалось большинство. Все ли одинаково думали? Во всяком случае, выучились понимать, что следует писать, а что не следует, и выдерживали правила игры. Ирина Николаевна ценила тактичность.

Последней она прочитала рецензию Маши Ко-жаевой. Эта девочка, недавно прибывшая из Парижа, раздражала ее непохожестью поведения, излишней, с ее точки зрения, свободой в общении и высказываниях. «Мне рассказ Платонова не понравился,— искренне признавалась Кожаева.--Что Платонов хотел сказать? Что третий сын больше любил мать или он чувствительнее? Братья давно не видели друг друга, и они ведут себя как живые люди— обмениваются новостями, воспоминаниями. Гораздо хуже было бы, если бы они притворялись и лицемерили, изображая скорбь. Какое право имеет третий сын стыдить и поучать их? Что он, лучше всех знает, как правильно жить, и может указывать? Пусть каждый живет как хочет! Нельзя лишать личность свободы!»

Читая рассуждения Кожаевой, Ирина Николаевна все более вздергивала себя. Ишь! Защитница свободы личности! Все судят так, а она эдак! И какая черствость! Какой эгоизм!" Ни капли душевности, сострадания! «Твои рассуждения говорят о душевной глухоте»,— сделала заключение Ирина Николаевна в конце листка с сочинением. И со злым усердием выправила все грамматические и пунктуационные ошибки. Возможно, она не осознавала, что в ней бунтует оскорбленная униженным смирением молодость. Тем более не догадывались об этом ее ученики, взрослеющие в иное время.

Сочинения, как всегда, бурно обсуждались в классе. Когда очередь дошла до Кожаевой, Ирина Николаевна с подчеркнутым неодобрением прочитала вслух Машину рецензию и обнародовала свое заключение. Реакция оказалась непредвиденной. Кожаева вспыхнула, поднялась:

— Вы не смеете.

— Что я не смею? Оценить твое сочинение? — Ирина Николаевна не привыкла к дерзостям на ее уроках.

— Не смеете оскорблять! — твердо сказала Кожаева.— Я написала то, что думаю. Вам угодно, чтобы все думали одинаково?— Ее глубоко посаженные глаза стали заполняться слезами, и губы дрожали и подергивались.— Хотите начинить наши головы одинаковыми продуктами и законсервировать до надобности? А я не хочу быть вашей консервной банкой!

— Ты... ты... да ты... просто мелкая душонка! — Ирину Николаевну трясло от возмущения и неприязни. Ребята никогда не видели ее та

кою.— Ты не хочешь, чтоб мы тебя начиняли, тебе нравится заморская начинка?! Это там, в чужих краях, ты растеряла душевность?! Тебе ничего не стоит ниспровергнуть писателя! Поставить под сомнение замечание учителя! — Ирина Николаевна безобразно кричала, и все притихли, не понимая, что вырвалась наружу долгие годы зревшая обида, растоптанное, никогда не осуществившееся желание встать и сказать однажды: •Вы не смеете!», что так легко далось теперь Кожаевой. Но разве Кожаевой было легко? Машино лицо полыхало. Покоряться она не желала:

— Писатель — человек, и я, и вы тоже, надеюсь,— сказала она отрешенно, дождавшись конца грозного учительского монолога.— Все люди имеют право судить о делах и поступках друг друга. Я перестану уважать себя и вас, если вы не извинитесь за свою оскорбительную истерику.

— Я... я должна извиниться? Перед тобою? — Ирина Николаевна негодовала.— Вот что. Или ты, Кожаева, остаешься в классе, или я. Ясно?

Маша не двинулась с места. Медленно, тяжело села. И голова ее будто сделалась чугунной, стукнулась о скрещенные на парте руки. Ирина Николаевна пристально посмотрела на Кожаеву, на класс, схватила со стола журнал и удалилась, хлопнув дверью.

Кожаева заплакала. Всхлипывая, она повторяла: «Что я сделала? Ну, что я сделала? Я написала, что думаю. Учат говорить правду, а потом за правду же попадает!..» Упоминание о «правде», за которую «попадает», сразу обратило симпатии к Маше. Они любили и выделяли среди учителей Ирину Николаевну, но когда она стала называть Кожаеву «мелкой душонкой» и вспоминать «заморскую начинку», все почувствовали растерянность, словно рушился последний бастион.

14

Родители Кожаевой оставались работать за границей, и Маша жила с братом. Всю жизнь отец был для Маши примером. То, что он утверждал, превращалось в правило. Его спокойное, доброжелательное отношение к людям становилось ее манерой поведения. Размышления отца о жизни, о светлых идеалах, о красоте мира с годами становились Машиным миропониманием. Отец был большим и сильным, Маша в шутку звала его «мой Портосик».

Брат нисколько не напоминал отца, он пошел в мамину родню. Невысокий, худенький, даже тщедушный, он выглядел слабым и беззащитным, но душою оказался сильным и неуязвимым. Пока они жили в Париже, он оставался дома, учился в университете, потом служил в армии. Теперь он работал океанологом, с охотой занимался своими исследованиями. После работы он отдыхал, читал, слушал музыку, ходил, как он объяснял, «культурно развлекаться». Но больше всего ему нравилось собирать дома друзей. Добрые отношения с друзьями он ценил превыше всего.

Его друзья, образованные и доброжелательные молодые люди и девушки, смотрели брату в глаза, с восторгом ловили каждое его слово и называли его «совестью эпохи». Машу поражало, что эти совсем взрослые люди с детским азартом играют в «детективы». Игра заключалась в том, что кого-нибудь высылали за дверь, пока остальные придумывали историю и действующих лиц некоего преступления. Вернувшись из коридора, «сыщик» расследовал «преступление» и находил «преступ