Пионер 1989-02, страница 14

к отцу, обняла, соскользнула, упала перед ним на колени.

— Ну, скажи, скажи, если есть бог, кому понадобилось отнять у меня Сережку?

Отец остановил ее жестом, поднял, усадил рядом.

— Страдания и тревоги посылаются нам, чтобы закалить душу, научить ее трудиться.

— Как мне жить теперь?

— Исполняясь терпением и надеждой. И зная, что бывает и хуже...

— Хуже? — заплакала Олеська.— Хуже не бывает.

— Бывает,— настойчиво повторил отец.— Бывает и хуже.

В комнате горела одна-единственная лампадка под образами. Отец не переносил яркого света. Небольшое зеленоватое облачко вокруг лампадки казалось мерцающей звездочкой и как-то объединяло их. Отец рассказывал, она слушала...

— Твоей бабушке было почти столько же лет, сколько тебе, когда с нею стряслась беда, не меньшая, чем с тобою... Хотя беды не бывают ни маленькими, ни большими. Беда — всегда испытание... Однажды в дом ее отца, твоего прадеда, ночью ворвались чужие люди и увели его с собою. Твоя бабушка Оля, ты названа в память о ней, ничего не могла понять. И твоя прабабка, ее мать, не умела объяснить ей и себе, что случилось.

Твой прадед был большим ученым. Занимался языкознанием. Его труды читали во всем мире. Он ездил на конгрессы и симпозиумы в другие страны, он владел многими языками... И вот кому-то почудилось, что он недостаточно патриотичен в своих высказываниях... Кто-то захотел увидеть в нем шпиона... В то время боялись, что враги народа помешают строительству нового общества... Его посадили в тюрьму и требовали, чтобы он признал себя приспешником империализма, покаялся в заграничных связях во вред Родине... Но прадед не мог каяться в том, чего не было. Он объяснял, доказывал, ссылался на свое революционное прошлое. Над ним издевались... Он погиб на Колымской трассе, высекая в скалистых сопках дорогу. Я узнал об этом двадцать лет спустя, когда он, уже после гибели, бььл реабилитирован, и меня разыскал его товарищ по лагерю... Товарищ передал мне просьбу деда верить в его абсолютную честность перед собою и партией. И, главное, верить в партию, в ее идеалы... У меня помутился разум... Твоя прабабка не дожила до этого времени. Вскоре после ареста мужа пришли и за ней. Ее бросили в тайгу, на лесоп зал, а она была пианисткой, и пальцы ее были егкие, нежные. Она не вынесла...

Отец сидел спиной к мерцающей лампадке, и его ладо, оставаясь в тени, было темным и мрачный!. Волнение отца Олеся ощущала физически, оно передавалось ей из души в душу, и Олеська сжалась от боли, боялась пошевелиться, чтобы не помешать отцу...

— Вот как бывает...— проговорил он глухим, далеким, чужим голосом.— Твою бабушку Олю, назовем ее Большой Олей, хотя она была невысокая, хрупкая, застенчивая, отправили в казахские степи... Рыть землю... Она не умела этого... Ее учили музыке, языкам, она писала стихи... Там, как и повсюду, разные жили люди... Какая-то добрая душа пристроила ее в медпункт уборщицей. Она выжила... Но... — Отец замолк. Олеська почувствовала его муку. Эта мука поселялась и в ней, заставляя заново переживать все, что

выпало на долю ее близких, еще до ее появления.

— Но... — повторил отец, с трудом продолжая рассказ.— Никто не спас ее от надругательства над ее молодостью. Она была очень красива. И ты так на нее похожа! Мне порою мерещится, что передо мною моя мать, беспомощная девчонка, в степи, среди заключенных... Спасением для нее,— боже, что я говорю! — все же спасением оказалось, что приглянулась она молодому охраннику. Страшно мне, Страшно думать, как растоптали ее душу...

— Дом, в который попала Большая Оля, не напоминал ей отчего дома. Хозяйка, властная и грубая женщина, попрекала куском хлеба, могла и ударить. Ее сын, возвращаясь домой, напивался и распускался до безобразия. Большую Олю он, правда, не бил, но куражился над ней вволю. Этот человек стал моим отцом. Да простится мне, как я его ненавижу!..— Тут Оля увидела, как отец осеняет себя крестом. И глаза его, такого большого и сильного человека, наполнились слезами.— Так случилось,— продолжал он,— что я, совсем еще малое дитя, заболел воспалением легких. Старуха запрягла лошадь, усадила мою мать в сани, бросила на колени младенца, приказала гнать в больницу. Надеялась избавиться от неугодной «невестки» под благовидным предлогом. Большая Оля чудом добралась до города. Но в больницу не пошла, села в проходящий поезд и увезла меня из проклятых мест. Шла война. Паспорта у Оли не было, но она объясняла, что паспорт потерялся при бомбежке. Подлечив меня, снова села в поезд и так, пересаживаясь из состава в состав, оказалась, наконец, у порога родительского дома. Упала на землю и заплакала впервые за все страшные годы... Войти в квартиру она не решилась. Жизнь научила ее осторожности. Побрела к старушке тетке, сестре матери, надеясь, что хоть кто-то из родственников жив. Старушка тетка, воспитанница Смольного института благородных девиц, рассказывала мне потом, что Оля. придумав себе чужое имя и совсем иную судьбу, почти сразу же пошла в военкомат проситься на фронт. Говорила, что хочет очиститься в огне сражения. Умереть или выжить. И тогда уж заново жить... Я остался у тетки... Большая Оля сказала, что она может быть медсестрой. Ты помнишь, какое-то время в заключении она работала в медпункте уборщицей. Ее подучили на курсах и послали на фронт. Под Смоленском, когда она выносила с поля боя окровавленного командира, ее ранило в голову. Без сознания она попала в плен... Старушка тетка умерла. Меня пристроили в детский дом. Когда я подрос, пытался искать мать. Многие после войны находили родителей. Мне не удавалось...

— Несколько лет назад коммунисты Франции рассказали, что наша Большая Оля бежала из фашистского концлагеря во французском городке, присоединилась к отрядам Сопротивления и была отважным бойцом. После войны товарищи посадили ее на пароход, который отправился в Одессу. Но я ее не дождался... Как и все, кто возвращался из плена, Большая Оля снова попала в лагерь, уже сталинский, и, должно быть, погибла... — Голос отца стал глуше, печальнее, Олеська не могла уловить выражения .ища:

— После школы я поступал на философский факультет университета. Меня не приняли. Я пошел в педагогический, изучал историю. Но преподавать не смог. Работал в газете. Когда французы уехали, я не смог и писать. Что-то оборвалось