Пионер 1989-07, страница 24
X ш z а а; С СО m ОЧЕМУ ЖИЗНЬ «ПО ЗАКОНАМ БРАТСТВА» ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД ПРИШЛАСЬ НЕ КО ДВОРУ В шестидесятые годы коммунаров клевали со всех сторон. Иногда по-глупому, тогда мы просто не слушали, пропускали мимо ушей всякую чепуху, что нам говорили. Но иногда на коммунар-ские сборы забредали и наши умные враги, которые, оглянувшись по сторонам, начинали ехидно высмеивать и лозунги наши, и песни... Ну, с песнями было проще — мы с удовольствием устраивали «Суды над песнями», где дотошно разбирались, стоит ли вот этот текст, написанный поэтом таким-то, считать песней или лучше держаться от этих слов подальше, чтобы не испортить свой вкус. Как правило, приговор суда, в какой бы шуточной форме он ни выражался, потом исполняли неукоснительно. Мы не были пуританами, на сборах звучала масса таких песен, частушек, от которых совсем уж рафинированные девочки могли и покраснеть. Мы не придирались к текстам, которые вполне были бы уместны, скажем, в русской деревне, на молодежных посиделках. Но я никогда не слышал, чтобы на сборах пели что-нибудь вроде «Это время гудит — БАМ» или «Есть у нас, у советских ребят, нетерпенье особого рода». Если бы такое зазвучало, то немедля по сбору пошли бы гулять пародии, едко высмеивающие эти конъюнктурные, насквозь лживые тексты, и заработал бы на полную катушку суд, впрочем, такое и судить-то неинтересно. Суду приходилось заниматься более сложными задачами: помню, мы до хрипоты спорили, вот, скажем, поэзия Асадова —- это совсем никуда не годится или что-то в ней все-таки есть? И обязательно находился кто-то, кто со слезами на глазах всерьез отстаивал свою подростковую любовь к Асадову, и, бывало, что суд великодушно соглашался. Не судите нас строго, мы были максималистами, и наше отношение к Асадову, может, и не очень-то правильно, но нам было важно то. что вердикты эти выносил наш суд после внимательного рассмотрения дела, и никто из нас не боялся быть смешным или глупым, отстаивая свою точку зрения. Впрочем, самые яростные баталии на суде разгорались по поводу действительно сложных текстов. Так я до сих пор и не решил для себя, как относиться вот к этой примечательной песне, написанной, как говорят, совсем юным автором. Слова там такие: «он не был честен, не был смел и лгал друзьям не раз — но на трубе играть умел, как ни один из нас...», «он у друзей горбушки крал и хлеб он прятал свой — но на трубе он так играл, что мы бросались в бой». Ну и так далее — про человека, который, если посмотреть на него под одним углом зрения, окажется подлецом и мерзавцем, а ежели под другим— то ведь так просто и не скажешь. В мире всегда было много талантливых и даже гениальных подонков... Но мы-то, мы, совсем еще несмышленые, штурмом пытались взять и эту философскую высоту, и другую... К судам нашим, к политбоям была масса претензий у комсомольских работников: «Вы понимаете,— говорили они,— вот вы устроили политбой между «американскими журналистами» и «советской прессой». а уверены ли вы, что наверняка победят наши? Ведь критиковать-то легче, вот и окажется, что побьют, побьют в дискуссиях нас империалисты». Мы гордо отвечали: «Раз побьют, другой, третий — а потом мы разозлимся и научимся!» И вот ведь странное дело — так оно и выходило! Среди бывших коммунаров, которые свои полемические навыки оттачивали на сборах, сегодня я вижу тех, кто не боится вступать в дискуссии на самых людных митингах. И с грустью выслушиваю тот жалкий лепет, которым пытаются отбиваться от иностранных сверстников наши ребята на международных сменах в «Артеке». Нас обвиняли в «релятивизме» — в том, что мы одинаково успешно можем доказать и вред пьянства, и его пользу, что коммунары беспринципны, поскольку сегодня они играют роль адвоката, завтра — прокурора, на таком же процессе... А мы ведь делали самую важную, быть может, самую сложную работу, на которую только и способна душа человеческая: учились понимать другую душу, пусть даже чуждую, гадкую, искать человеческое там. где его совсем на донышке. Мы ведь были по рукам и ногам связаны главным своим лозунгом «НАША ЦЕЛЬ — СЧАСТЬЕ ЛЮДЕЙ. МЫ ПОБЕДИМ— ИНАЧЕ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ!» Читая такое, написанное четкими буквами на куске обоев, некоторые из педагогов прямо-таки в сторожевую стойку вставали: как так? Счастье — всех? А если он — фашист? Мы, малолетние философы, жалко лепетали в ответ, что Маркс в конце жизни заявил, что всю свою жизнь он то и делал, что проверял на прочность девиз, в который влюбился в юности: свободное развитие каждого как условие свободного развития всех. Что Энгельс, тоже на склоне лет, заявил: если бы хотя бы один человек на земле не был потенциальным коммунистом, то все наши тексты, документы, манифесты можно было по ветру развеять. Нам отвечали, что все это не очень убедительно, все это нужно еще сто раз проверить, и вообще надо бы присмотреться к людям, которые толкуют об общечеловеческом гуманизме, а не о классовом. Сейчас-то, из восьмидесятых, все это чепухой.ка-жется — взять да прихлопнуть такого оппонента газетой, в которой черным по белому написано, что общечеловеческие ценности важнее классовых. Но, напоминаю, до времени, когда эти слова будут писаться в «Правде», было еще двадцать лет. Мы так решили: чтобы не смущать слабонервных. 22 |
