Пионер 1989-08, страница 13
— Слушаюсь, господин секретарь, сейчас распоряжусь. э-э, да он, никак, очнулся! Хвылянский и в самом деле не сдержался, открыл глаза, чтобы взглянуть на того, чей голос был ему так знаком. — Ну-ка, вставай! Хвылянский медленно поднялся, они смотрели друг на друга, каторжник и молодой чиновник в скромной, но добротной одежде. Он стоял чуть впереди своих спутников и сострадательно глядел на Хвылянского. Потом взгляд его отвердел, стал пристальным, лицо дрогнуло, он сделал еще шаг вперед, но вдруг, круто обернувшись, зашагал прочь. На ходу бросил через плечо поспешившим вслед за ним спутникам: — Много ли проку от него сейчас? Пусть отдыхает сегодня. Удивленный офицер, поотстав, велел отправить Хвылянского в балаган и бегом догнал шагавшего прочь чиновника. Удивительный человек был этот чиновник, никто из херсонских служак не понимал, откуда он взялся, что ему известно и, самое непонятное, что он здесь делает. Прибыл он от Потемкина, а для чего— бог ведает. Бумагой, которую он привез с собой, приказано его допускать всюду, куда ни пожелает, все показывать, ни в чем преград не чинить, обо всем осведомлять. А вот власть у него какая? Ничего об этом не сказано. Все ждали с нетерпением, когда он как-нибудь распорядится, покажет пределы своей власти. Но господин секретарь — так он был назван в потемкинской бумаге— ни разу еще не приказал, не скомандовал, разве что, набредя на брошенные нерадивым хозяином бревна, мимоходом обронит, как бы думая вслух или советуясь: — А это чье добро? В крепости или на верфи пригодилось бы... Единственное, что он потребовал от коменданта,— это пару верховых лошадей, на которых он попеременно ездил то на глубокую пристань, то еще дальше— на лиман, к устью Днепра, то кружил около самого Херсона. Его поместили в центре Херсона, в доме на Богородицкой улице. Он занимал там две комнаты и спальню велел устроить в первой, а кабинет в дальней. Приходивших к нему за делом он встречал в первой комнате, а в кабинет не приглашал. Дома, однако, он днем бывал редко, да и в гости не ходил. Недосугом отговаривался от приглашений в чиновничьи дома. Его квартирный хозяин, Лазарь Прокопье-вич, старик старообрядец, с морщинистым, как грецкий орех, лицом, был доволен своим постояльцем. Не как у других — спокойно, ни табачного дыма, ни пьянства, ни гостей— тишина. Сегодня, однако, постоялец воротился домой рано и, деликатно постучавшись, вошел на хозяйскую половину. — Лазарь Прокопьевич, завтра вечером у меня гость. Прошу вас, распорядитесь с ужином, чтобы получше. Вот это на расходы.— Он положил на стол ассигнацию. Офицер, худой и высокий человек по фамилии Лисенков, почтительно ел и пил, жаловался на скуку и невыгодность службы. Почему-то казалось, что его костлявое тело непрерывно движется, и только мешковатый грубого сукна мундир мешает увидеть это движение. Когда он тянулся к чему-нибудь на столе, рука выскальзывала из рукава и, почти по локоть голая, нерешительно повисала над блюдом. — Судите сами, господин секретарь,— говорил он, проникновенно глядя в глаза Свешникову,— судите: жалованье маленькое, доходов никаких, бедность... — Уж будто никаких доходов? — Свешников откинулся на спинку стула, заложил ногу за ногу.— Так уж и нет доходов? А я уведомлен иначе. Лисенков сжался как бы в ожидании удара. Но Свешников не ударил. Помедлив немного, он кивнул офицеру и, переходя на «ты», нечаянно копируя потемкинскую интонацию, сказал: — Ты ешь, ешь, закусывай смелее. Выпей вот еще рюмочку да расскажи, что у тебя за народ под охраной. Торопливо опрокинув рюмку, офицер начал говорить. Он рассказывал о грабителях, фальшивомонетчиках, поджигателях! — Вот извольте, сударь, поджег барскую псарню. Уж не знаю, из чего у них там с господином его вышло, только собак сгорело на огромные суммы. Многих деревень псарня стоила... — Да, кстати, что это за человек, который лежал давеча вне себя? Разбойник? — Нет, господин секретарь, не разбойник. Он за фальшивые бумаги осужден, завещание подделал. Он был учителем у помещика,— запамятовал фамилию.— в Курской губернии помещик жил, вот, стало быть, жил он учителем в доме и вдруг возьми да и влюбись в крепостную девку. Она тоже при господском доме была, в услужении. Ну, учитель этот, его фамилия Хвылянский, из хохлов, он ее выкупить хотел. А из каких таких доходов. Жало-ватлшжо ничтожное, считайте, что за стол да за квартиру служил, а помещик крутит, ни «да», ни ♦ нет» не говорит. А потом вдруг в одночасье помер. Хвылянский при нем был тогда, Сразу к ларцу, где завещание-то было. Ну, и приписал к завещанию: «Такой-то, мол, Агашке или Парашке — вольную»! И так-то неискусно приписал, так очевидно, что, как наследники взяли бумагу что такое? Подделка! Ну, и следствие сразу. Почему Агашка, а не к примеру, Катька? Чей тут интерес? Учителя? Его к допросу. Крутил-вертел — повинился, судили его и в каторжные работы... — Навечно? — Нет, господин секретарь, не навечно. На пятнадцать лет. Свешников хотел что-то спросить, но Лисенков предупредил его: Пять годков отработал, еще десять пробудет. А там— ищи свою Луксрыо. Хе-хе... Отпустив офицера, Свешников задумался. Устроить побег не так уж и трудно. Офицер этот, Лисенков, что угодно сделает, если его припугнуть да посулить. 2 Последние два дня Григорий Хвылянский ходил сам не свой. Почудилось ему, что ли? Ванюшка Свешников, деревенский паренек, застенчивый и горячий, Ваня, единственный ученик, которого учил с охотой,— здесь? Чиновником? Но если это он, то почему же отвернулся, не нашел случай поговорить? Не узнал? Или узнал, но не захотел уронить себя знакомством с каторжным? Неисповедимы пути господни, может перемениться человек... Григорий Афанасьевич сидел на нарах и разминал ладонями натруженные за день ноги. Сегодня у каторжных было как-то необычно. Уже троих за день по очереди снимали с работ и водили в город: на допрос. Товарищи рассказывали, что чиновник 10 |
