Пионер 1989-08, страница 12

Иван повиновался.

— Этого, ваше сиятельство, в одной избе с тем задержали. Мужичье говорят: чужой, богомолец, я прихватить велел для порядку.

— Правильно; ну, отвечай, что ты за человек, богомолец?

— Разрешите, ваше сиятельство, вам одному рассказать,— сказал Иван.

— Что такое?— удивился Потемкин.— Постой, постой,— забормотал он, поворачивая Ивана за плечи лицом к свету,- Василий Степаныч, взгля-ни-ка...

Всегда бесстрастный, невозмутимый Попов вгляделся в лицо Свешникова и ахнул.

— Всем уйти,— сказал Потемкин негромко.

Комната опустела.

— Сядь.

Иван сел,

— Рассказывай.

— Я сбежал, ваше сиятельство.

— Что-о?

- Сбежал. Наше село отдали во владение господину Щетинину, а я сбежал.

— Ну-у...— Потемкин изумленно уставился на Ивана.— Он притеснял тебя, этот, как его?

— Щетинин нет, ваше сиятельство.

Потемкин поднял бровь.

— Так что же ты?

— Не сумел быть рабом.

Оба замолчали. Вот он каков, ученый мужик! Не хочет быть рабом! Не хочет быть рабом...

— Ты знаешь, что тебя ждет?

— Знаю.

«Что же он не просит о заступничестве?» — Потемкин в упор разглядывал Свешникова.

«Что же я не прошу заступиться? Самое время*,— мелькнуло в голове у Ивана.

— Раньше думать надо было! Раньше! — вдруг вскрикнул Потемкин.

Иван молчал, потупившись.

— Сечь батогами будут! Ноздри рвать! Навечно в солдаты!

— Если вы не заступитесь... ваше сиятельство,— с трудом выдавил наконец Иван.

— Если я,— сердито повторил Потемкин. Он встал, почти коснувшись головой низкого потолка, и прошелся по комнате. Потом отворил дверь: Эй, кто там? Позвать сюда офицера. Э, слушай, любезный, богомольца этого я при себе оставляю. Можешь отправлять. Хвалю, исправен, напомнишь о нем, Василий Степаныч, иди.

— Слушаю, ваше еиятельство.

— Теперь вот что: Василий Степаныч, богомольца нашего одеть нрилично, накормить, он едет в заднем возке. На первой стоянке явишься ко мне, Свешников.

— Благодарю вас, ваше сиятельство.

— Ступай.

И когда Свешников, поклонившись, вышел из комнаты, Потемкин, наклонив голову и глядя ему вслед, выговорил ворчливо:

— Дерзок...— Посмотрел на Попова и уже с удовольствием повторил: — Дерзок! Приручить надобно, будет пригоден к работе.

И в той же комнате, что недавно была для него местом заключения, Свешников, соскабливая бритвой темно-рыжую щетину со щек, думал сосредоточенно и зло: «Поучать вельмож готовился, советовать придворным— ох, дурак! Сам у вельможи защиты просил, только что руку не поцеловал".

Каторжный 1

В Херсоне было шумно и неспокойно. Множество людей, собравшихся в городке и вокруг него, пригнанных насильно, погнавшихся за наживой, ищущих убежища, толпилось около казенных мест, кабаков, у церкви, заключало сделки, молилось и пьянствовало.

Но были в Херсоне и такие люди, до которых все это не доходило или доходило с большим опозданием; их было семьдесят восемь человек, и работа их была — делать земляные укрепления. Все семьдесят восемь были каторжники. Их стерегла особая команда, балаган их был рядом с воздвигаемой крепостью, и дважды в день офицер проверял их число. Они таскали на верхи землю в мешках (тачки были дороги), утаптывали ее ногами и снова спускались вниз за землей. Два пуда земли входило в мешок — вверх! Трамбуй чище! Торопись! — и короткий отдых, пока спускаются порожнем, и снова — наваливай, вверх!

В один из таких бесконечно повторяющихся дней каторжник Григорий Хвылянский. поднимаясь наверх, потерял сознание. У него закружилась голова, и он упал. Ему показалось, что он очень медленно и плавно опускается на землю. На деле же он стремительно опрокинулся назад, и только мешок, уроненный им за секунду до падения, задержал его на крутом склоне. Скашивая на него глаза, товарищи прошли мимо, вверх— останавливаться было запрещено. Когда же они, утрамбовав принесенную землю, двинулись обратно, то по приказу надзиравшего солдата сволокли вниз упавшего товарища и положили его в холодке. Он скоро очнулся, открыл глаза, увидел фигуры каторжников, вяло спускавшихся с горы, вспомнил, что с ним произошло, и снова опустил веки. Торопиться некуда, года два назад его избили в харьковской тюрьме за прошение, написанное на имя Черткова, генерал-губернатора; Хвылянский просил войти в тюремные дела, пресечь зло. «Сила начальников, с дерзостью соединенная, не требует представлений,— писал он.— Брать у них приходится, что дают, а давать, что требуют...» Его сильно избили и бросили одного в сырую камеру. С тех пор он больше никогда не лез на рожон, смирился, тогда-то его и перевели в Херсон. Он жил каторжником, стараясь ничем не выделяться, и ничего, даже мелочи, не решал сам. «Может быть, еще немножко удастся полежать,— думал он, стараясь дышать незаметнее,— может, подумают, что я еще без памяти».

Солнце переместилось, пока он лежал, и теперь било в закрытые веки, но он лежал неподвижно, отдыхая, наслаждаясь неожиданным покоем.

Невдалеке послышались голоса, разговаривали трое. Голос одного - пронзительный, высокий, торопливый — он знал очень хорошо: это был голос офицера, начальника солдатской команды, что стерегла их. Другой, неторопливый басистый голос, принадлежавший, видимо, очень большому и сильному человеку, был ему незнаком, третий — где-то он слышал этот голос? — негромкий голос, в котором чувствовалась усталость, прозвучал совсем рядом с ним:

— А что с этим человеком? Почему он здесь лежит?

— Он захворал, господин секретарь.

— Велите, сударь, перенести его в тень.

9