Пионер 1989-08, страница 14

допрашивал о работе, о жилье, о провианте. Они были оживлены, веселы, еще бы! Они были в городе, видели вольную одежду, дома, улицы, женщин. И каждый тремя часами меньше работал. За такую-то благодать-прогулку и лишнее отработали бы!

— Эй, Хвылянский!

В дверях появилась фигура солдата.

— К его благородию!

Лисенков встретил каторжного в дверях своего домика, бледный, небритый, с воспаленными глазами, он сказал Григорию Афанасьевичу:

— Ступай на допрос, жаловаться будешь— пожалеешь. что на свет родился.

Так, те трое рассказывали, что поручик их тоже предупреждал. Как жаль, что уже сумерки, ничего не видно будет. Все равно хорошо! Все же что-то новое.

Он шел впереди солдата, чуть спотыкаясь, жадно вглядываясь в очертания домов, в фигуры прохожих. Поворачивая за угол, он чуть не столкнулся с молодой женщиной, та отпрянула и, разглядев каторжного, вскрикнула испуганно:

— Ой, батюшки!

И низкий, грудной испуганный бабий голос, и стремительное, но плавное движение, которым она метнулась в сторону, и мягкие черты лица, размытые вечерним сумраком,— все ударило в сердце Хвылянскому так, что он даже остановился.

— Ну, иди, иди, бабы не видал,— проворчал солдат,— шагай знай, каторга.

— Не видал, брат, пять лет не видал,— вырвалось у Хвылянского.

— Иди, иди, повторил солдат.

Улица, длинная, с известняковыми домами,