Пионер 1989-08, страница 18

нулась, подхватила полотенце и побежала во двор к колодцу — намочить в воде.

Идемте, Николай Сергеич, пора.

Чиновник обернулся, все это время он стоял у распахнутой двери кабинета.

Что он?

— Долго не протянет,— пожал плечами лекарь,— Ну» пошли...

Вы идите, я догоню.

— Что. хозяйка приглянулась?

— Нет. просмотрю его бумаги, может статься, нужные для магистрата есть.

Лекарь ушел, магистратский вошел в кабинет и остановился у стола. Стол был аккуратно убран Любаша сложила бумаги по размеру. Чиновник начал лихорадочно рыться в бумагах, иные комкал и бросал на пол, иные складывал и прятал в кармам.

— Удача,- бормотал он,— вот удача привалила, а это что?

В это время в соседней комнате очнулся Свешников, он застонал протяжно, открыл глаза, услышал возню в кабинете.

Кто там,— прошептал он, кто там, Люба?

Из кабинета отчетливо донесся шелест листов.

Бумаги? Не смеете... кто там?— Он, сделав усилие, сел на постели, потом встал, страшный, качающийся.- Кто там?— прохрипел он.

Б дверях появился чиновник с какой-то бумагой в руке. Увидя вставшего Ивана, он сперва вроде бы как смутился, но тут же оправился.

Как вы смеете, сударь, в чужих бумагах...— начал Иван, но ноги подогнулись, он неловко повалился в постель.

— Вот так и смею, не тебе, мужику, мне указывать, вполголоса сказал магистратский и оглянулся на дверь. Мужик, а? Ведь барином ходил, скотина, ложись вон да помирай.

Он швырнул бумагу на пол, плюнул вслед и, хлопнув дверьми, вышел. Прогремели каблуки на крыльце.

Вбежавшая с мокрым полотенцем Любаша подняла бумагу и, расправив, бережно положила на стол. Если бы она умела читать, то узнала бы. что ото вольная, которую Щетинин дал Ивану по желанию Потемкина и за которую он был отличен по службе; это была вольная — документ, проти-вуестесгвенная человечность которого почиталась в обществе за истинную; это была вольная, уже ненужная Ивану Свешникову, потому что вечером он умер.

3

Шувалов приказал Людоговскому перебрать бумаги у себя на столе и в бюро, а сам отошел к книжным шкафам. В кабинете было сумрачно, погода на дворе стояла промозглая, слякотная, осенняя. Под стать погоде было и настроение — Шувалов был раздражен, хмур и неприветлив. Он стоял, поглаживая кончиками пальцев красный сафьян, в который недавно были переплетены копии с писем Вольтера. Но и воспоминания о комплиментах острейшего мужа века, против обыкновения, не успокоили его. Хандра, хандра, дождь. Бон Людоговский — этот знай себе работает безо всяких настроений.

Людоговский и впрямь работал ровно, без оглядок на погоду. Он не позволял себе настроений, не в том чине. Присев на корточки перед выдвинутым нижним ящиком бюро, он аккуратно выкладывал на стоявшие рядом стулья горсти бумаг.

— Иван Иванович,- обратился он вдруг к патрону,— как прикажете со старыми прошениями?

Знаешь что, голубчик,— обернулся Шувалов,— возьми-ка все это к себе да там и разбери, что-то мне сегодня не до того.

— Слушаюсь.

Людоговский собрал вынутые бумаги, сложил их в одну стопу и пошел к себе.

Очутившись в своей комнате, он опустил свою ношу на стол и стал разоблачаться. Он снял фра-чок, развязал г ал стух, подвернул рукава рубашки.

«Его превосходительству...*, «Милостивый господин Шувалов...», «Благодетелю просвещенных человеков...», «Ваше превосходительство...» стой, а это что? «О причинах разрушения империи римской, сочинения Ивана Свешникова». Любопытно. Людоговский повертел рукопись в руках, заглянул в конец, рукопись обрывалась на полуслове. Очень любопытно. Не так давно пришло из Херсона известие о гибели ученого мужика. Пришли какие-то бумаги, которые покойный велел переслать патрону. Шувалов, когда узнал, что Свешников помер в чуму, бумага не только читать не стал, а и не дотронулся, велел сжечь. А эти вот бумаги, думается. с той зимы остались. Ну-ка, почитаем...

Через полтора часа Людоговский. зевнув, отодвинул от себя рукопись. И к чему писать было, когда веч? равно не напечатали бы? Нам своих Руссо и Монтескье не надобно. Эх, ты, Ветошкин.

Он чуточку поколебался, потом взял рукопись и осторожно, чтобы не взметнуть золу, положил сочинение на тлеющие угли камина.

Через пятьдесят лет

Не т, ты не будешь ззбвенно, Столетье безумно и мудро.

А. Н. РАДИЩЕВ

Вернувшись от Кочубеев, Александр Сергеевич долго не ложился. Сегодня он опять беседовал со старухой Загряжской. Он любил ее слушать, да и она его жаловала, а нынешний анекдот был презанятный. Право, хотя бы ради всех этих историй стоило прожить чуть не девяносто лет. И полжизни в прошлом веке! Жаль только, что память Натальи Кирилловны ограничена двором. Но и на том спасибо, все же в Лету не канет. Сегодня, однако, она говорила не про двор. Му-жик-гюлиглот, скромник, приверженный Богу,— да таков ли он был, этот человек? Загряжская могла не упомнить, переврать. Так или нет, а записать надо. Старуха— клад живой. И говорит-то как. Нынче такой разговор не часто услышишь!

Пушкин сел к столу, выбрал перо и пометил дату. Как она начинала, Наталья Кирилловна? Ах, да:

«Вы слышали про Ветошкина? Это удивительно, что его никто не знает...»

г ф