Пионер 1989-08, страница 29

По счастью, недалеко было место, куда ссыльный поэт мог хоть ненадолго бежать от скуки и одиночества: Тригорское поместье, принадлежавшее Прасковье Александровне Осиповой-Вульф.

Тригорское — противоположность Михайловскому во всем. Там шумно и многолюдно, там весело, там чувствуется заботливая и твердая хозяйская рука. За столом собирается большая семья, подают пышные яблочные пироги, моченую бруснику, крыжовенное варенье— любимые Пушкиным деревенские яства. Уютное тепло многолюдной и хлебосольной семьи иной раз радовало его, а то и сердило. Однако в Тригорском встретил поэт и достаточно тонкое, и образованное общество, чего лишился, когда был сослан в деревню, А всего важнее то, что оказался он в окружении юных — и неюных — женшин, им восхищавшихся, им увлеченных и восхищавших его. Ими так славно было любоваться, и так легко их было осчастливить комплиментом, и так привычно было ощущение общей всех во всех влюбленности, флирта, нежных слов, секретов, намеков и недомолвок...

В Михайловском Пушкин писал стихи, в Тригорском читал их вслух, а для иных черпал вдохновение и находил образы.

В Михайловском он работал, в Тригорском отдыхал.

И если Михайловское — дом поэта, то Тригорское— дом его друзей и его героев,

То было женское царство. С каждой из его обитательниц связали Пушкина свои, неповторяв-шиеся отношения. Каждой нашлось место — если не в стихах, то в его письмах, в черновых тетрадях. И этим они дороги нам.

«⁽/)ом Лариных»

Длинный, как казарма, унылого вида господский дом внутри неожиданно красив и наряден. Вообще-то строили его не для жилья. Хозяева Три-горского приспособили под барский дом здание фабрики: думали, что на время, да так и не собрались поднять новый. Принарядили его, как сумели, пристроив два просторных крыльца по торцам. Когда поднимешься по ним и войдешь в комнаты, окунешься в атмосферу хлебосольной русской семьи. Ее давно уже нет на свете, самый дом был уничтожен, а потом возведен заново из руин — это удалось сделать благодаря тому, что сохранилось множество описаний его, зарисовок, есть даже одна фотография 1910 года. А дух дома — пережил все и всех, сохранился! Должно быть, добрый домовой— не тот ли самый, которого Пушкин заклинал сохранить «счастливый домик» в Михайловском,— сберег заодно и Тригорское.

Неуклюжий, похожий на казарму дом больше полутора веков влечет к себе ученых-пушкинистов, любителей поэзии и просто туристов: все видят в нем «Дом Лариных», описанный в «Евгении Онегине».

В самом деле, сходство велико. Пушкин писал «деревенские» главы «Онегина» в 1824—1826 годах, когда жил безвыездно в здешних местах, и единственный помещичий дом, где— помимо своего собственного — он бывал, послужил ему моделью.

Мало того. Послужил утешением. Стал помощником. Верным другом.

В доме почти круглый год жила Прасковья Александровна Осипова-Вульф с дочерьми. Две

старшие и их сводная сестра, падчерица хозяйки дома, ко времени пушкинской ссылки были уже взрослые барышни, а две младшие еще не вышли из детской. Наезжал в имение старший сын, дерпт-ский студент Алексей, гостил его товарищ поэт Языков, бывали соседи, много времени проводили родственники.

Прасковья Александровна, в которой узнают Ларину, была в самом деле усердная и умелая хозяйка, она ловко, а то и круто управляла изрядным имением и управлялась с многочисленной семьей. Однако отнести к ней слова Онегина:

...Ларина проста, Но очень милая старушка

— было бы несправедливо: в 1825—1826 годах она еще не старушка, и она вовсе не проста. (Впрочем, мы не должны забывать, что оценки Пушкина вовсе не всегда совпадают с оценками его героя. Припомним: «...я рад отметить разность Между Онегиным и мной...»)

Прасковья Александровна умна и образованна, а главное, наделена душевной щедростью. Она поняла то, что не сумели ощутить родители поэта: как губительно для горячего сердца и живого ума заточение в глуши. Заметим, что для себя и своих дочерей жизнь в той же глуши она полагала естественной! Ее здравый смысл, трезвый взгляд на вещи не раз оказывали Пушкину добрую услугу. Когда он с отчаяния вздумал бежать из Михайловского за границу — затея была опасная и всего вернее обреченная на провал,— Осипова-Вульф сумела тактично ему помешать. Она написала Василию Андреевичу Жуковскому, старшему другу Пушкина, изящнейшее письмо, из которого недруги поэта не смогли бы узнать о его «преступных намерениях», но другу стало бы ясно, что над Пушкиным нависла новая опасность. Прасковья Александровна не брала на себя смелости решать, как должно поступить поэту, она просила совета и предостерегала. «Если Вы думаете, что воздух и солнце Франции... полезен для русских орлов,— и оный не будет вреден нашему, то пускай останется то, что теперь написала, вечною тайною. Когда же Вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет» такими словами заканчивалось ее послание. Она старалась убедить Жуковского в том, сколь убийственна ссылка для таланта: «Желательно бы было, чтобы ссылка его сюда скоро кончилась... Если Александр должен будет оставаться здесь долго, то прощай для нас русских его талант, его поэтический гений, и обвинить его не можно будет».

Пушкин, надо думать, не знал об этом письме, но он живо ощущал заботу и расположение Прасковьи Александровны и платил ей благодарной привязанностью. Ему случалось предпочитать беседу с почтенной матроной обществу ее дочерей.

Цветы последние милей, Роскошных первенцев полей. Опи унылые мечтанья Живее пробуждают в нас. Так иногда разлуки час Жтгвсс сладкого свиданья,—

сказал он в обращенном к ней стихотворении. А еще яснее, уже без аллегории, о нежности к дому Осиповых-Вульф поведали нам другие строки стихи, которые так и называются: «П. А. О*"⁴»:

26