Пионер 1990-12, страница 17

— Ура вечерним процедурам! — тихо и четко сказала Александра.

И мы неожиданно поддержали — в такие тревожные минуты мы крепко держались друг за друга.

— Процедурам! Ура! — шепотом выкрикнула Марьянка.

— Уколам — привет! — радостно поддакнула Таиска.

— Массажу — наше с кисточкой! — мрачно поддержала девчонка-сова, не терпевшая масса-жи из-за сильных болей в суставах, и требовательно глянула на остальных девчонок.

— А о капельницах забыли? — запальчиво напомнила я, с содроганием чувствуя, как коллективная лихость помимо моей воли несет меня, захлестывает, и от этого уже никуда не деться, потому что мы все превращаемся в сложный неуправляемый механизм.

Зина Илларионовна едва успевала поворачивать голову на тихие бунтарские выкрики.

— Ах, вы так? — Она мстительно поджала губы, и за толстыми стеклами очков бесплотно дрогнули размытые диоптриями глаза.— Вы так?— растерянно повторила она.

Павла за спиной Зины Илларионовны подавала нам отчаянные сигналы бедствия — махала руками, мотала головой, хватаясь за пылающие щеки, даже грозила кулаком, но укротить нас уже не могла. И потому в ее глазах копилась горючей слезой жалость к старшему воспитателю. Но последние слова хлестко ударили в нашу Павлу.

— Я с вами еще поговорю! — неожиданно звонко выкрикнула Зина Илларионовна.— У главного!.. Завтра же!.. Непременно!..

Павла опустила руки, пусто глядя ей в спину. Она силилась что-то сказать, но Зина не глядя прошла к двери. Мы не смотрели на Павлу, а она суетливо помогала одеваться, чтобы поскорее выпроводить нас из бани. Простыни летели на пол, она комкала их и запихивала в мешок. Мы послушно подчинялись ее суете.

И тут снова дрогнула едва прикрытая дверь, в щель всунулась голова Зины и с прежним нерастраченным напором оповестила:

— Завтра — ты, ты и ты! — указующий перст остановился на мне, Александре и Марьянке.— К главному!

На этот раз дверь захлопнулась плотно, лишь безвольно болтался, тихонько вскрикивая, раскачивался крючок. Павла вытирала лицо скомканной простыней.

4

Проснувшись, можно думать, что ничего не случилось, что мир так же крепок и надежен, как прежде. Можно прикоснуться пальцами к запотевшему от наружной стылости стеклу и ощутить холодный бег капель. Как собранные в щепоть слезы, они прочертили искривленные прозрачные дорожки-полосы, в которые уже неуверешю глядел искривленный, разбуженный день. Воля ваша — начертите на стекле круг, и день послушно ляжет в него. Но только зачем?..

Словом «можно» пытаюсь неумело раздвинуть границы возможного. Например, можно надвинуть на голову подушку и не слышать четкие шаги за дверью палаты. Мы, конечно, сразу узнавали эти шаги, как узнавали и Павлину поступь. Зина часто останавливалась у нашей двери и убийственно молчала.

Главный врач вошел к нам шумно, иначе он не мог. Он был велик ростом и толст, крупная голова с неуправлнемой черной гривой волос круто клонилась долу, чтобы разглядеть — что там, ближе к земле? Ближе были мы. И смотрели на него как на гору. Главный незыблемо стоял, тер бороду — казалось, слышен был характерный треск электрических разрядов. Он погрозил толстым пальцем и спросил страшным бармалеевым голосом:

— Хулиганите?..

Мы глупо молчали. Таиска поморгала и полезла за подушку. А Марьянка, главная грешница, снизу вверх бесстрашно смотрела на Марка Кузьмича.

Марк Кузьмич хитровато покосился за плечо и сказал:

— Что смотрите? Защиты ищете? И по-мальчишески признался: — Я и сам боюсь эту тетку. Больно сурова. А с педнаукой тягаться сложно. Но тсс-с! Хулиганить все равно не по правилам. Усвоили?

— Усвоили! — дружно гаркнули мы.

В дверях мелькнуло смятое жалкой, ничего не понимающей улыбкой лицо Зины. А главный опустил ручищу на пушистую голову Марьянки, неловко провел по волосам и, перевирая ее имя, попросил:

— Ты спела бы, Марья, а? А то неизвестно, из-за чего сыр-бор...

Марьянка вздрогнула, опустила глаза. Мы думали, она, как обычно, долго будет молчать, вздыхать, боясь неверно начать песню, но она вскинула рыжую, цвета подсолнуха, голову и завела уверенно, сильно, чисто, с неподдельной радостью глядя в удивленное бородатое лицо.

Самостоятельно нам разрешались прогулки на площадке, огороженной плотной соткой.

Детки в клетке,— бурчала Александра, просовывая пальцы в ржавую решетку — на пальцах оставались красные следы ржавчины.

Павла вытолкнула нас без «толкача» - нужно самой крутить колеса — за ворота, крикнула:

— Держитесь у края тротуара. К обеду вернетесь?

Знала, что вернемся — улица была короткой, упиралась в зимний пустынный пляж — и не стала ждать ответа. Улица пуста, ни прохожих, ни машин, здесь всегда стояла почти заповедная тишина. Мы вольно двигались по середине дороги. Я не могла быстро крутить колеса. Марьянка и Александра брели поблизости — не отставали и не прибавляли шагу, и потому общая скорость была — две черепахи в минуту.

По улице тащилась бездомная собака, она внимательно осмотрела нас, подумала, пристроилась к нашей компании, решив, видимо, что мы поладим.

В такие минуты в обманной пустоте обжитого людьми пространства мы принадлежали самим себе и нами овладевала светлая грусть свободы, когда мы никому не нужны, кроме разве что бродячей собаки, когда от недолгой свободы кружится голова.

На пляже бродили мальчишки, они без особого интереса поглядывали на нас, свистнули собаке. Наш собачий попутчик с любопытством смотрел на них — что можете предложить? Мальчишки предлагали то, что не могли мы.— бег по длинному, бесконечному пляжу.

— Эй, цуцик! — кричали они,— давай сюда!

И собака, растерянно покрутившись у коляски — мол, что тут поделаешь, все мы жертвы

15