Пионер 1990-12, страница 16

плечи и до предела втянув в них голову, жадно смотрела на Марьянку.

И тут Павла, странно глянув на запотевшее окно — мне показалось, там маячила грустная морда моей знакомой лошади,— оттолкнулась от дверного косяка, торопливо сказала завернутым в простыни девчонкам, чтобы играли вальс. И наш «оркестр» забубнил, повел мелодию вразнобой, набирая заказанное Павлой веселье. Каждая пела по-своему: Марьяна — чисто и ровно тянула гласные, и пение ее было похоже на искусное плетение, в котором звуки парили, ликовали, круто закручивались в складках летящего платья. Александра пела сдержанно, негромко— простуда сидела в ней крепко. Две девочки выводили звенящими срывающимися голосами, изо всех силенок подражая Марьянке.

Я размахивала руками, помогая себе и не стыдясь чужих глаз, потому что начинала уже понимать, кто за окном и что встречи с такими людьми, как наша Павла, станут копить в душе силы, которые крепко и прочно будут держать нас на трудной и верной земле.

— «Сказки Венского леса»! — с неожиданной радостью закричала девчонка-сова и ударила в ладош!, шлепок получился звонким, как всплеск воды.

Голова ее с мокро прилипшими ко лбу волосами всплыла над острыми углами плеч. Я вспомнила слова Павлы: здесь своя жизнь...

Я неотрывно смотрела на девчонку и не уберегла, потеряла тот момент, когда Павла двинулась к Александре. Обернулась, увидела, что Павла стоит уже перед ней, и Александра изящным движением распахнула простыню и обозначилась на ее светлом фоне тоненькая, с выпирающими ключицами, в рубашке с узенькими бретельками. Она посмотрела на крепкие руки Павлы, серьезно спросила со счастливой улыбкой:

— Удержите, тетя Павла?

— Та моя ж рыбонька! - с праведной жалостью возмутилась Павла.— Да такую пушинку?..

Если не смотреть на ноги, которыми Александра почти не касалась пола, можно поверить в Павлин обман: они танцевали легко и красиво. И лишь иногда Павла, словно проверяя, позволяла Александре коснуться пола, ощутить под ногами его прохладную твердь. И тогда та будто спотыкалась, и на лице ее на короткое мгновение, как электрический разряд, вспыхивало отчаяние. Но руки у Павлы были сильные и надежные.

В стекло забарабанили резко и требовательно, и оно отозвалось судорожным звоном— плохо было закреплено в раме. Все обернулись. Сумерки не дали разглядеть, кто рвется в предбанник. О стекло расплющилось лицо, получилась бесформенная маска.

— Откройте!..

Крик звучал как «Именем короля!..», как стихийное бедствие, от которого никуда не укрыться и нельзя отменить.

— Откройте сейчас же! Я приказываю!..

Павла опустила руки, и Александра, теряя опору, привалилась к ней.

— Зина...— безнадежно вздохнула Павла.

Зина Илларионовна, старший воспитатель, имела весьма дурное, как нам казалось, свойство появляться там, где ее меньше всего ждали. Свойство это, видимо, не тяготило ее, не портило ей жизнь. Наоборот, она была переполнена удовлетворением. если заставала нас врасплох.

Она была прочной женщиной, точно собранной

из квадратов разной величины. Квадраты — очки, лицо, широкие плечи, крепкие каблуки. В этом сочетании ощущалась своя гармония. Четко выраженные геометрические формы придавали ее облику непробиваемый, завершенный вид.

Крючок заплясал в свободной петле и завис круто загнутым пальцем.

Зина Илларионовна стояла на пороге предбанника с готовностью сокрушить любое препятствие, но препятствий, кроме покорившегося крючка, не было.

— Танцуете?— ехидно спросила она.— Самодеятельность развели?

Обвела нашу спетую компанию испытующим, цепляющимся за каждую мелочь взглядом.

— Та-ак? Поете?

Взгляд ее всегда обламывался на Марьянке, вечной запевале. Марьянка покорно вытягивалась под ее взглядом и густо краснела.

— Во-первых,— сказала Зина Илларионовна, переполняясь искренним чувством собственной значимости,— аудиторию для своих вокальных упражнений Марьяна выбрала не совсем удачно...

И было непонятно— то ли она имела в виду обшарпанные стены, с которых местами, как обожженная кожа, кусками сползала штукатурка, то ли притихших девчонок, зябко кутающихся в простыни.

— Во-вторых.— Она шумно, как лошадь, мотнула головой.— Петь песни о любви... Вы пока не перешагнули тот возрастной барьер, за которым, как ошибочно полагаете, все дозволено...

Она победно оглядела онемевшую аудиторию, наверное, имея в виду все-таки нас, а не стены.

Александра уже стояла у стены, сложив на груди руки. Костыли торчали у нее под мышками, как обломанные крылья, не способные удержать ее легкое тело.

— Русские песни, по-моему, можно петь с пеленок. они никому не испоганят душу,— произнесла она, даже банное тепло не отогрело ее охрипшее горло.

— Точно, дивчинка,— обрадовалась Павла. Но Зина Илларионовна не удостоила ее взором, она не мигая смотрела сквозь квадраты очков на стоявшую у стены Александру.

— Вам, едко заметила Зина Илларионовна,— не следовало бы вступать в подобные споры, рано иметь свое мнение...

— Почему?— с неровной улыбкой перебила ее Александра.

— Видите ли...

И обожглась о бесовский прищур Александри-ных глаз. Александра вкрадчиво поинтересовалась:

— Я еще не достигла того возрастного барьера?..

— Александра!

Павла неожиданно заторопила нас, бестолково натыкаясь на вешалки и скамейки:

— Чего тута расселись? А ну, марш на процедуры!

Она не предавала нас, нелепо отводила беду, тянулась перед Зиной Илларионовной, как солдат - руки по швам, пятки вместе, носки врозь; а глаза ее часто моргали, словно хотели изгнать скорыми слезами соринку.

— Что за околесицу вы несете, Павла? Какие вечером процедуры?

— Вечерние,— безмятежно и примитивно врала наша Павла.

14