Техника - молодёжи 1965-02, страница 32

НУЖНЫ БОЛЕЕ СТРОГИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

«Я человек, и ничто человеческое М*" мне не чуждо». Этот древний афоризм, извиняющий людские слабости, увы, справедлив и применительно к иам, ученым. Один из весьма распространенных пороков любого натуралиста, влюб-* ленного в свое дело, — антропоморфизм, невольное стремление наделить исследуемое животное чисто человеческими чертами Получается, будто «ничто человеческое не чуждо» н зверю.

Однажды я встретил знакомого профессора, который слыл видным специалистом в своей области, далекой, правда, от биологии. Заядлый охотник, он вел на поводке сеттера. Разговорились. «Ваш Павлов, — услышал я, — был, конечно, выдающимся ученым. Но он ие понимал, что у собаки, помимо условных рефлексов, есть еще н ум».

Вот тебе на! Выходит, есть условные рефлексы, а наряду с ними — особая умственная деятельность. Странное по меньшей мере противопоставление! Ведь умственная деятельность человека, по Павлову, основана на длинной цепи раздражений, на ассоциациях. Иными словами, на условных рефлексах. Именно из бесконечных цепочек, где конец одного рефлекса служит раздражителем следующего, складывается наша психическая деятельность. Можно, разумеется, говорить и о высшей нервной деятельности животных. Ибо она сводится ие толька_ч к безусловным, врожденным рефлексам, но и к условным — выработанным в результате личного общения со средой н в подражание другим особям. Однако она качественно отличается от свойственной человеку.

Врожденная способность животных издавать звуковые сигналы ни в какое сравнение не идет с речью человека. Главное в том, что слово обобщает понятия, позволяет человеку отвлекаться от действительности, создавать представления о том, с чем он никогда не встречался. У животных этого не было и нет.

Особенно грешат антропоморфизмом труды натуралистов, написанные до того, как было создано павловское учение. В них подчас невозможно отделить истину от домыслов. Вот что говорил сам великий физиолог по поводу одной из таких публикаций: «Представляется прямо непостижимым, как на страницах серьезного психологического журнала (Archives de Psychologie, Geneve, XIII,

ВОЛОКНА-

СВЕТОВОДЫ

•.-•.w.-.v.-.v.r.-i,■.■.'.•■•.:

фшЩ'^Ш

■V V'' }

i-y^s--

1913) отводится весьма большое место (312—376) для сказки о собаке, которая, находясь в той комнате, где обучались дети, так постигла арифметику, что постоянно выручала детей при решении трудных для них письменных арифметических задач, а своими сведениями по закону божию поражала посетивших ее духовных лиц и т. д. и т. п. Не есть ли это яркое свидетельство глубокой недостаточности современного психологического знания, не способного дать сколько-нибудь удовлетворительные критерии для отличения явной бессмыслицы от дела?»

Думается, сейчас, полвека спустя, мы можем говорить о разуме животных тоже не иначе, как со скидками на антропоморфизм в описаниях чересчур увлеченных наблюдателей.

В нашей лаборатории ставились опыты, целью которых было создать своеобразную шкалу умственных способностей животных, опираясь на более или менее объективные критерии. Например, на способность вырабатывать сложные це-. пи рефлексов.

Сначала у животного вырабатывали рефлексы по отдельности. Скажем, в ответ на звонок животное приучали тянуть за кольцо. На красный свет — нажимать-лапой правую педаль, в ответ на синий — левую. Затем отдельные звенья сводились в цепь. Давали сразу всю серию сигналов. Если животное реагировало на это требуемой уепыо движений, оно получало вознаграждение. Вскоре достаточно было дать один лишь первый сигнал, чтобы вызвать «цепиую реакцию» в поведении испытуемого.

Тут-то и проявились различия в способностях наших подопытных животных!

Оказалось, что у черепах удается выработать весьма нестойкую рефлекторную цепь всего из 3 звеньев, да и то с великим трудом, у голубей — из 8—9 звеньев, и довольно прочную, у млекопитающих — еще более длинную и прочную. Тогда мы стали прерывать закрепленную цепочку движений особым запрещающим' сигналом. Если раздавался этот Сигнал, животное не получало ожидаемого лакомства. Но животному предоставлялась возможность нейтрализовать запрещающий сигнал, если оио догадается выполнить серию новых движений. После многочисленных упражнений шимпанзе освоил такую процедуру: два движения, устраняющих вто

рой запрещающий сигнал, затем два движения, устраняющих первый сигнал, наконец, комплекс движений, после которых обезьяна получала пнщу. Ни голуби, ни кролики, нн кошки, ни собаки, ни даже низшие обезьяны не были в состоянии добиться такого результата. А человеку это ровным счетом ничего не стоило — ему достаточно было просто прочитать инструкцию! Вот она, пропасть, отделяющая разум человека от разума животных!

— Почему же вы не берете слово «разум» в кавычки? — спросит иной дотошный читатель. Отвечу: сложное поведение у животных вовсе не проявление «зачатков интеллекта» (в обычном смысле слова). Это проявление самого настоящего ума, свойственного животному, но вовсе не того специфического свойства, которое мы называем человеческим разумом. Между этими двумя понятиями — дистанция огромного размера.

Что же касается сенсационных сообщений Дж. Лилли о его экспериментах с дельфинами, то здесь многое объяснимо с позиций павловской физиологии.

Да, действительно, дельфины спасают тонущих людей и своих ослабевших сородичей. Но разве это сознательная помощь? Думаю, перед нами всего-на-всего слепой инстинкт сохранения рода. Выныривание, связанное со сменой сред, действует как раздражитель, вызывающий у тонущего дельфина рефлекторный дыхательный акт. С особой силой этот инстинкт проявляется в ответ на звуковой сигнал. Но не только: один вид малоподвижного тела порождает ту же реакцию. Профессор А. Г. Томиляи описывает случай, который произошел в Суджукской лагуне близ Новороссийска. Дельфин подплыл к тонущему куску мяса весом в 5—7 кг и стал поддевать его головой. «Забава» продолжалась несколько часов и была прервана подплывшей лодкой. А во Флоридском аквариуме дельфин трижды выталкивал на поверхность воды труп самки, погибшей от голода. Вот вам и «помощь»!

Правда, некоторые сообщения Лилли заставляют недоуменно пожнмать плечами.

Конечно, легче всего было бы предъявить автору, (превратившему ареуу своих опытов в полукоммерческий аттракцион, обвинение в отсутствии должной строгости его научных оценок. Но в том-то и дело, что мы, советские ученые, не в состоянии ни подтвердить, ии опровергнуть его выводы: у нас такие исследования практически не ведутся. А жаль!

Л. ВОРОНИН, профессор МГУ, доктор биологических наук

ПРИНЦИП РАБОТЫ «СКЁПТРОНА». 1. Звука нет, волокна неподвижны. Перед свободным торцом каждого волокна — световой зайчик на фотопленке. Лро-' явив пленку, получают «маску» — негатив, на нотором на месте световых зайчиков — темные пятна. Если теперь водворить «маску» в «Скептрон», световой пучок, исходящий из наждого волонна, попадет на соответствующее ему темное пятно и не будет пропущен «масиой» на фотоэлемент. СИГНАЛА НЕ ПОСЛЕДУЕТ. 2. Произносится слово «пять», волонна вибрируют. Движущиеся торцы волокон засвечивают отдельные участки пленки. Если полученную таким образом «маску» слова «пять» поставить на место перед Лучком световодов и произнести то же самое слово «пять», то бегающие по «маске» световые зайчики будут попадать все время на темные участки. Свет опять-таки не будет пропущен «маской» на фотоэлемент. СИГНАЛА НЕ ПОСЛЕДУЕТ. Зато при любых отклонениях от первоначального звукового образца в машину ПОСТУПИТ СИГНАЛ. 3. Произносится слово «пяты», волокна вибрируют, но в «Скептрон» вставлен уже не негативный, а позитивный отпечаток слова «пять», а кроме того, и негатив, соответствующий неподвижному состоянию волоион. Поэтому СИГНАЛА НЕТ, если волонна не вибрируют. Но иаи тольио произнесено слово «пять», в машину ПОСТУПАЕТ СИГНАЛ. Если издаются иные звуки, то либо СИГНАЛА НЕТ вовсе, либо СИГНАЛ ИНОЙ.