Техника - молодёжи 1986-04, страница 50

— А это кто? —спросила Наташа

— Сергей, надо полагать,— ответил я без особой уверенности. Тридцать лет спустя отец должен быть много старше, а постороннего вряд ли машина посадила бы в этот кабинет.

Предположение подтвердилось. На экране появилась расплывшаяся женщина в черном шелковом капоте с розовыми хризантемами, она назвала массивного Сереженькой.

— Сереженька, обед готов,— сказала она.— Ты же не любишь подогретого.

— Сейчас, Наталья, через пять минут,— отозвался Сергей.— Надо же принять эту женщину, она давно сидит в передней. Когда уйдет, пообедаем не торопясь.

— В таком случае я удаляюсь,— сказала хозяйка ненатуральным голосом.— Когда профессор с женщиной, жена подождет.

Очень выразительный тон подобрала машина, как профессионал я не мог не восхититься. Все было в этом тоне: и застарелая ревность, и ущемленное самолюбие, и привычная готовность мириться с обидами во имя жизни в хорошо обставленной квартире, ради гарнитура, ради розовых хризантем на капоте. Кимоно? Может быть, и кимоно, я не различаю разницы.

— Противную бабу выбрал Сережа,— поморщилась Наташа-подлинная. Она не заметила, что машина назвала ту женщину Натальей, как бы показывала вариант ее собственной судьбы: вот что будет с тобой, если ты по расчету выйдешь замуж за сына декана, сегодняшнего владельца этого кабинета с гигантским глобусом. Пожалуй, та Наталья не была точной копией ни живой Наташи, ни экранной. Машина расщепила прообраз, как Стивенсон расщепил своего героя на Джекила — доброе начало и Хайда — скрытое в душе зло. Так и тут в разные образы воплотились Наташа — беззаветно любящая и Наташа взвешивающая, прислушивающаяся к разумным предостережениям мамы, сестры и Сергея.

Наталья удалилась, на экране появилась Наташа, сухонькая, почти совсем седая, с грустными глазами и опущенными плечами, согнутая, уже не натянутая как струна.

Сергей вышел из-за стола, пожал ее руку двумя руками, усадил в глубокое кресло.

— Тысячу лет не видел тебя, Наташка. Садись, рассказывай, как жизнь сложилась.

Спросил, но заговорил сам:

— А у меня, видишь, порядок. Не блеск, но и жаловаться нет причины. Все по плану, как и было задумано: к тридцати защитил кандидатскую, в сорок — докторскую. Получил отцовскую кафедру. Семейная, так сказать, традиция, у нас это уважают. Великим не стал, впрочем, и не рвался. Уважаемый профессор, трудов целая полка. Есть имя, знают, переводят, приглашают на всемирные конференции, езжу... и с женой иногда.

Похоже, что Сергей давно заготовил этот разговор. Очень хотелось выложить Наташе, что вот, мол, правильную он выбрал дорогу, ошиблась она, пренебрегая им в молодости.

— Ну а ты как? — спохватился он в конце концов.

— Я вдова,— сказала Наташа сразу.— Больше года уже вдова. Третий инфаркт, но нельзя сказать, неожиданный. Третий! Живу с дочкой и ее дочкой, типичная женская семья. Все радости от внученьки,

забавная девчушка. А своя биография кончена, все в прошлом. Ты спросишь, конечно, что успел Гена...

Сергей слушал, сочувственно кивая. Не притворялся, торжествовал, но не злорадствовал. Геннадий был не только соперником, но и другом, даже уважаемым другом, даже эталоном, высотой, с которой хотелось поравняться. Хотелось и не удавалось. Правда, Сергей еше в студенческие годы доказал себе, что высота воображаемая, на самом деле Геннадий никогда не поднимется, не так за дело берется.

— Генка был талантом,— сказал он, дослушав Наташу.— Нетерпение сгубило его, хотел перепрыгнуть через все ступени разом. Первейшую и величайшую ошибку совершил, уйдя с четвертого курса. Автор с «незаконченным высшим» не котируется по определению, никто к нему не отнесется всерьез. В редакциях первым долгом спрашивают: «Вы кто по образованию?» Ах, недоучившийся студент, тогда извините. Я, знаете ли, когда был студентом, не пытался читать лекции своим профессорам...

Наташа порылась в потертой сумке, извлекла оттуда папку, перевязанную простой веревочкой.

— Гена все собирал и собирал материалы,— сказала она.— После второго инфаркта спохватился, почувствовал, что не так много времени отпущено. Начал сортировать, составлять тезисы... не успел. Посмотри, пожалуйста, нельзя ли опубликовать хотя бы часть.

— Обязательно посмотрю,— обещал Сергей.— Только не торопи меня, дай срок.

Экран погас...

— Как вы полагаете, прочтет? — спросил я Ната-шу-подлинную, сидящую рядом со мной.

— Обязательно,— заверила Наташа.— Сережа надежный парень. Если обещает, выполнит.

— Какой срок дадим ему?

— Месяц... Ну два... три... Для уверенности.

Я дал распоряжение машине показать Сергея через три месяца.

Она выдала тот же кабинет, ту же сцену, на сцене Сергея с женой.

— Ну и что? Все стараешься для той женщины? — цедила брезгливо Наталья.— Охота тебе возиться со всякими чайниками, графоманами, наукоманами, непризнанными ньютонами. Времени не жалко?

Сергей-профессор поднял очки на лоб.

— Я и сам так думал сначала. Но вчитался и чувствую, что-то маячит в тумане, что-то прорезывается. Сыро, неточно, неряшливо изложено, но если упорядочить, сократить, переписать строго научным языком, пожалуй, получится статья для сборника... даже брошюра... даже глава в монографии. Впрочем, терминология не пройдет. Приличное название нужно прежде всего. Ошибковедение? Ни в коем случае. Комично звучит, фельетонно. Солидность придают только античные корни, греческие или латинские. «Эрраре» — ошибаюсь! Наука об ошибках — эррология! Задача ее — нахождение безошибочной методики. Безошибочность — вот ее предназначение, вот в чем ценность. Ведь и в медицине нет науки о боли, нет специ ал истов-болеви-ков, есть обезболиватели — анестезиологи. Нам нужны обезошибливатели — анэррологи Наука безошибочности — анэррология! Звучит?

— Но это совсем другая наука,— возразила На

46