029. Свято-Троицкий Ипатьевский монастырь, страница 10

подвижники

в прах. «Верные войска» генерала Рузского заблокировали его в Пскове. А сам Рузский буквально встретил его словами: «Нужно сдаваться на милость победителей...» Фактически император находился под домашним арестом. Только окончательное понимание того, что все отреклись от него, заставило государя отречься от престола. Приносим извинения читателю за дурной каламбур, однако именно так — по большому, по самому большому счету — все и обстояло. Не Николай II отрекся. От него отреклись.

2 марта, в четверг, в императорском дневнике появляется запись, показывающая, насколько хорошо видел сложившуюся обстановку последний русский царь: «Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т. к. с ним борется соц.-дем. партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2Vi ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот. я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!»

Добраться до Царского Села государю удалось только 9 марта, уже на

положении арестованного. Охрана Александровского дворца долго не хотела открывать ворота и пропускать автомобиль, в котором император приехал с вокзала. Через некоторое время вышел какой-то прапорщик и громко отдал приказание: «Открыть ворота бывшему царю!» В приказании этом нельзя не слышать упоения — того слепого упоения, которое охватило почти всех — и не только «чернь», но

Император Николай Александрович (1865— 1918) и императрица Александра Федоровна (1872—1918). Фотография 1895 года.

Цесаревич Алексей (1904—1918) в возрасте четырех лет на яхте «Штандарт».

ди этих стад, то циркулировавших по Невскому проспекту, то заседавших в Таврическом дворце, то ходивших на водопой в разбитые винные погреба. Они были счастливы — эти стада. Если бы им кто-нибудь тогда стал говорить, что в ближайшую треть века за пьяные дни 1917 года они заплатят десятками миллионов жизней, десятками лет голода и террора, новыми войнами и гражданскими, и мировыми, полным опустошением половины России, — пьяные люди приняли бы голос трезвого за форменное безумие. Но сами они, — они считали себя совершенно разумными существами: помилуй Бог, двадцатый век, культура, трамваи, Карла Марла, ватерклозеты, эсеры, эс-деки, равное, тайное и прочее голосование,

и «интеллигенцию». И ее-то прежде всего. Русский мыслитель и публицист И. Л. Солоневич так писал о первых днях после революции: «Помню февральские дни: рождение нашей великой и бескровной, — какая великая безмозглость спустилась на страну. Стотысячные стада совершенно свободных граждан толклись по проспектам петровской столицы. Они были в полном восторге, — эти стада: проклятое кровавое самодержавие — кончилось! Над миром восстает заря, лишенная „аннексий и контрибуций", капитализма, империализма, самодержавия и даже православия: вот тут-то заживем! По профессиональному долгу журналиста, преодолевая всякое отвращение, толкался и я сре

шпаргалки марксистов, шпаргалки социалистов, шпаргалки конституционалистов, шпаргалки анархистов, — и над всем этим бесконечная разнузданная пьяная болтовня бесконечных митинговых орателей...»

Николай II и его семья тем временем оставались в Александровском дворце. В течение почти пяти месяцев они жили здесь в полной неопределенности — до последнего момента надеясь уехать в Ливадию. Стесняемые мелочными требованиями охраны, ее гадкими школьническими выходками (под предлогом запрета на ношение оружия охранники отобрали игрушечное ружье у «бывшего наследника престола»; за членами семьи постоянно следили, особенно во время прогулок),