Одно дело, когда тебе нужно добиться чего-нибудь для себя, иное — для других. По чужим спинам мы вскарабкались вверх, ухватились за поручни, прижались друг к другу плечами. Несколько десятков глаз уперлись в нас круглой чернотой пистолетных стволов. Еще секунда, и грянет залп.

Но все дело было именно

блузах, потом вошли в забитую народом комнату милиции.

Когда мы вышли из вокзала, поезда не было. На платформе валялось тряпье, скомканные бумажки да уныло сидели на мешках люди, не сумевшие попасть в вагоны.

— Ай, шайтан, — рассмеялся мой попутчик. — Пойдем на дорогу. Может, машину поймаем. —

Мы легко понимали друг друга, потому что были ровесниками, а это значило почти полное совпадение биографий: школа, война, институт. Разница была только географическая: я рос в большом городе, он — под Уфой, в известном всем уфимцам местечке Чишма. И еще: он вернулся с фронта на год раньше, потому успел закончить нефтяной инсти-

JABAT

ИОСИФ ГЕРАСИМОВ, наш спец. корр.

Фото Ф. ГАБДУЛИНА

в этой секунде. В нее ворвался окрик:

— Стой! Дорогу!

Мой сосед взмахнул рукой, и толпа неожиданно раскололась.

И когда последней вошла в вагон седая женшина в пенсне, он обратился к толпе с краткой речью:

— Расходитесь, товарищи. Вагон для детдома. Ребятишкам нужен воздух.

Ребятишек разместили, и мы, наверное, благополучно бы добрались до Стерлитамака. Но седая женщина в пенсне кинулась к нам и сказала задыхаясь:

— Трое... Два мальчика и девочка. Потерялись...

Мы вышли из вагона, поискали, нет ли где ребятишек в синих

Протянул руку: — Знакомы будем. Зариф Габитов.

И я удивился, что лицо у него не жестокое, а доброе, с насмешливыми разрезами морщинок у плотных губ и узких глаз.

На пыльной, пропахшей бензином и ковыльной горечью дороге нас подобрал трубовоз. Трубы везли в степь к геологам, которые искали в те времена по всему югу Башкирии нефть. По правде говоря, ехать на них было и не очень-то удобно и явно небезопасно. Они, скрежеща, ворочались под нами, оживая на каждой колдобине. Зариф сидит на трубе, как всадник, закрепив свой мешок проволокой, щурится от пыльного солнца, оглядывает степь и рассказывает о себе.

тут, стал специалистом по переработке нефти и теперь ехал с новеньким дипломом в Ишимбай.

Сошли мы на развилке, там, где река Белая делает у самой дороги кривую дугу. Трубовоз свернул в сторону и, грохоча по проселку, стал исчезать в закатной степи. И как только он исчез, наступила плотная тишина. Она не имела границ, растекалась до самых горизонтов, и ковыльная равнина казалась выпуклой, как вода в переполненном стакане. Только к востоку, внезапно вырастая, словно взрыв, поднималась одинокая гора. И было еще одно, что удивляло своей необычностью: вдали в разных местах из-под земли вырывались тревожные языки пламени, и черный косматый дым вился над ними, будто там кружились в нервном хаосе вороньи стаи. На какое-то мгновение показалось, что солнце, садясь за степь, разбросало по пространству пылающие головни. Позднее я узнал, что огни называют здесь факелами. Это, вырываясь из буровых скважин, горит газ.

Впереди у меня было километров восемьдесят незнакомой дороги, а Зариф мог добраться до Ишимбая ночью. Мне не хотелось расставаться, и он понял.

— Давай ночуем, — сказал он. — Вон есть крыша.

И показал в сторону реки, где рос редкий ивняк. Там стояла бревенчатая развалюшка — то ли старая баня, то ли рига, а рядом — стог свежего сена.

Темнота обрушилась на степь сразу, черной лавиной. В мешке у Зарифа нашелся плоский солдатский котелок. Мы сидели

з