Вокруг света 1965-01, страница 6

у костра, пили чай. У ног наших текла река. Крупные звезды в ней мелькали огненными рыбами.

— Тут, говорят. Салават Юла-ев гулял, — сказал Зариф. — Слышал его песни?

— Нет

— Их сожгли Он был поэт и бригадный генерал Пугачева. Вырвали ноздри, поставили клеймо на лбу и отправили на каторгу в Прибалтику на Рогервик. А из песен и стихов сложили костер. Когда выжигают клеймо на лбу — боль можно стерпеть. Когда сжигают песни — сжигают душу. Потом их по строчкам собирали сэсэны. Народные певцы.

— Ты знаешь песни?

— Немного.

— Споешь?

— Я плохо умею. Но тебе спою.

Оседлайте, джигиты, скорей Табуны быстроногих коней! Рс стопчите, джигиты, ковыль Табунами жеребьих кобыл!

Вы своих не жалели голов, Не жалейте своих табунов. Мы с победой вернемся назад, Разведем мы в степях жеребят.

Он пел по-башкирски, и я не понимал слов. Но они мне были и не нужны. Много лет спустя, отыскивая материалы о Салавате Юлаеве, я прочел записи русского путешественника и литератора Ф. Д. Нефедова. Они были напечатаны в журнале «Русская мысль» за 1882 год. И я удивился точности ощущения у Нефедова, вызванного этой песней. Вот что записал он: «Невозможно передать, с каким увлечением, с какой страстностью пел джигит: песня всецело завладела певцом и унесла его далеко: он забыл себя, весь мир. Своеобразен и дик лапев этой песни, в ней слышались и необузданная вольность с несокрушимой энергией и отвагой, и призывный клич народного вождя, и потрясающий душу вопль отчаянья, сменившийся глухими стонами погибающих и переходящий в беспредельно широкое уныние... Мне послышался топот бесчисленного множества лошадиных копыт, тысячи грозных всадников будто неслись Ярямо на меня, и по ущельям гор из края в край прокатился громовой хор: «Салават идет? Айда!»

Я слушал, и резкие огни в степи казались мне кострами, пылающими на становище войска

Г о род будет!

фото А. ПАХОМОВА

Салавата. И где-то там, меж ними, бродил и он, наш ровесник — двадцатидвухлетний парень в лисьем малахае, позванивая даренной Пугачевым шашкой. Поэт и воин. Бунтарь.

Зариф не дал разыграться воображению. Он разрушил его одной фразой, проследив за моим взглядом:

— Золото горит, понимаешь, какое золото горит!

— Не понимаю.

— Газ. Знаешь, что можно делать из этого газа? Одежду, обувь, машины. Все! Но не научились еще. Горит.

— Ты за этим едешь в Ишим-бай?

— Да... Вон там мы построим город. Хороший город. И завод. У нас будет своя энергия и свое сырье. Думаешь, сказка? Нет. Я инженер. Я знаю...

Мы уснули на сене, по-солдатски укрывшись старенькой плащ-палаткой Зарифа.

Расставались утром, расставались легко, потому что не сомневались в близкой встрече. Зариф закинул за спину свой мешок, крикнул:

— Эгей! Будешь в Уфе, зайди к капитану. Проверь: нашел ребятишек?

— Зайду.

— Обязательно. Я их потом к себе в город заберу. Строить, — засмеялся он.

— Ладно. — ответил я и тоже засмеялся.

Было утро в степи, высокое небо, мокрый ковыль, и огни факелов в солнечном мареве не казались больше зловещими.

Прошло восемнадцать. Я сошел с машины на развилке, где река Белая делает крутую дугу. Под беспощадным солнцем плыл сизый дым над асфальтовой трассой.

«Вот здесь», — подумал я и посмотрел в степь.

В той стороне, где белым взрывом вырастала гора Шихан, был город. В знойной степи его можно было бы принять за мираж. И хоть я знал твердо, что город существует, что ему уже десять лет, все же дал себя обмануть. «Мираж», — сказал я себе.

Трасса гудела от потока машин. Стоило поднять руку, и заскрипят тормоза. Но я свернул с дороги и пошел к городу через степь.

Город назвали Салават.

Прошло всего десять лет, как появился он на картах, но сейчас трудно установить, кто первый придумал название. Впрочем, так бывает со всеми городами на земле. Меня не раз интересовало, как возникают имена городов. И сразу же всплывало множество версий, причем каждая из них была настолько правдоподобна, что ее легко было принять за легенду.

Десять лет — это уже история. Есть площади, улицы — старожилы и хранители традиций. Есть все, что бывает в каждом городе, как только он становится городом.

Во всяком случае, мне понятно, почему он стал Салаватом. Имя молодого джигита вместило в себя безудержный дух молодости,

4