Вокруг света 1965-04, страница 24

— Простите, вы мальчик или девочка? — спрашивает Слава.

— Я?.. Вита, — растерянно произносит человечек.

Мы разом бросаемся к мешку с едой.

— Только немного, прошу вас, я так давно не ела, — умоляюще говорит Вита.

Я набираю в котелок снега и ставлю его в пламя. Слава высыпает пачку крепкого цейлонского чая.

— Вита... Что это за имя такое — Вита? — спрашивает он, разливая по кружкам коричневый дымящийся чай

— По-латыни это «жизнь», — Вита снимает очки, и мы видим ее глаза, большие, темные, трогательно-беспомощные.

— Вита есть жизнь! — восклицает Слава и подает девушке кусок хлеба с толстым слоем консервированной говядины.

— Пожалуйста, немного, — Вита осторожно берет кусок.

— А товарищ далеко отсюда? — спрашивает Слава.

— В километре примерно. В избуиже.

— Сейчас пойдем. — Славе очень хочется в новой ситуации быть начальником.

— Конечно, — отвечает Вита.

Слава первым трогается в путь, но вскоре запутывается в ветвях и кричит из темноты:

— А мы найдем избушку?

— Хотите, я пойду вперед?

Идти в темноте плохо. По лицу хлещут колючие ветки, то и дело спотыкаешься о валежник. Слышишь впереди только щебечущий голосок Виты и идешь на него, зажмурив глаза.

— А я вас нашла по дыму. Выстрелов не слышала. Пурга заглушала.

Значит, дым каким-то чудом донесся до охотничьей избушки, и Вита пошла на дым, одна, в ночь, без ружья и спичек.

Наконец мы подходим к охотничьей избушке.

— Сергей Владимирович! — кричит Вита.

Глухо отодвигается засов, показывается человек в валенках и большом ватнике.

— Это наш рабочий, Сергей Владимирович Боков, — знакомит Вита и разжигает огонь. Оглядываюсь — в углу широкие нары, у оконца стол, чурбак, печь из железной бочки. На печи большой закопченный котел.

Сергей Владимирович о колено крошит сучья, растапливает печь. Вита устало опускается на нары и снимает шапку, рассыпая на плечи белокурые волосы.

Слава выкладывает на стол консервы, хлеб. Из кармана достает четвертинку спирта. Сергей Владимирович переводит на нее взгляд и говорит:

— Оно ведь как с ногой получилось. Без малого всю жизнь по тайге хожу, а такого не было. Назад ворочаться — далеко. Ну и пурга опять же. Вита Алексеевна почти на себе меня и волокла...

— Да что вы говорите, Сергей Владимирович, — откликается Вита, — просто я вас поддерживала.

«Была вьюга». Помню, как мы срубили мохнатую ель, привязали к стволу ремни от рюкзаков, положили Сергея Владимировича на ветви, впряглись и двинулись к Енисею.

Нам обязательно надо было выйти к Енисею. Там нас найдет Боря.

Ветер рвет карту из рук, когда Слава определяет направление. На карте расстояние до Енисея закрывает мизинец. Мы идем, но как будто и тайга шагает с нами, перемещается, закрывая путь заснеженным валежником, гущей молодняка. Вита впереди. Мы, почти повиснув на ремнях, видим только ее маленькие шажки. Мы тянем ель, сзади остается широкая борозда, словно от снегоочистителя.

От ремня горит плечо, словно туда поставили горчичники

Слава садится в сугроб.

— Отдохнем...

— Я сменю тебя, — говорит Вита.

— Чего еще не хватало!

— Ну! — прикрикнула Вита и нахмурила пушистые в снежинках брови.

Слава, сопя, взваливает на себя тяжелую треногу с теодолитом, рюкзаки, мешок, карабины. Вита берется за лямки.

«Ах, азГ», — доносится сбоку, и гулкий толчок встряхивает землю.

Облако снежной пыли на мгновение скрывает ели. Снег со свистом хлещет по лицу. Когда мы протягиваем наши «санки» чуть вперед, видим расщепленный пополам бело-желтый ствол и вершину, зарывшуюся головой в снег.

— Не выдержала, — произносит Вита.

Мы тащимся по зыбким сугробам, с боем берем метр за метром, но лес никак не кончается. И никогда, кажется, не кончится. Будем так идти и идти, уставившись под ноги и закрывая слезящиеся глаза от снежной колкости.

— А ведь, кажется, полегчало, — вдруг заявляет Сергей Владимирович.

— Братцы, нога не болит! Ну-ка, придержи!

Боков встает с ели, качнувшись, притопывает

больной ногой:

— Палочку только вытесать — и я пойду... ^х

Мы бредем еле-еле, Боков не отстает.

«Была вьюга». Когда стемнело как-то разом,

без сумерек, мы свалились у подножия высоченной ели и замерли. Под нами похрустывает сухой валежник. «Надо бы разрыть снег и костер развести, высушиться», — вяло ворочается мысль. «Ладно уж, спи...» — спорит другая.

Ночью особенно явственно слышна унылая дикая песня пурги. Разноголосый хор ветра, который в ярости хлещется в чаще, сливается в одно громовое гудение. Крепче прижимаешь к ушам шапку. Но если вслушаться, то можно услышать все звуки — тихие и громкие, из чего и создается этот свирепый оркестр. По брезенту куртки молоточками стучат снежные комочки и, шурша, скатываются к ногам. Валторной отзываются стволы. Тянут гобоем вершины леса. И, только взяв самую последнюю ноту, ведет смычок скрипка — то мчит ветер тучи, не давая им, обессиленным, упасть на тайгу. А тайга гудит и плачет, тоскуя по ним.

Глухо стонет во сне Сергей Владимирович. Посапывает Вита, уткнув лицо в маленькие кулачки. Ну и выбрала она себе работу... Интересно, о чем мечтала она, когда выбирала ее, поступая в геологоразведочный техникум? О топях и гарях, о комарах и грязных спальных мешках? О леденящих ночевках под открытым небом и полуголодных походах? Сидела бы, к приме

22