Вокруг света 1966-02, страница 13

са. Они меня совсем не дичились потому, что я старый и седой. И на вид я был совсем счастливый.

Конечно, ты можешь считать меня старым болваном, который рассказывает гимназисткам разные байки. Но я захотел посмотреть, как будет выглядеть наша с тобой история, если рассказать все это на улице, а не где-нибудь в учреждении. Клянусь честью, я все рассказал. Меня можно понять. Я ведь уезжаю, Коля, а между ними и мной стена, вроде Китайгородской, помнишь? Кстати, Китайгородскую стену они сломали. Нет ее, Коля. Нет стены у Ильинки, ни букинистов ) стены, ни самой Ильинки, а вниз к Варварке идет проезд Серова. Не того Серова, что в Третьяковской галерее, а летчика, сражавшегося в Испании.

Да, и в Третьяковской галерее я был. Картины в отличном состоянии. Народу тьма-тьмущая. Очередь от ворот чуть не до самой Канавы. Помнишь Канаву? Канавы-то в общем нет, а есть какая-то река, облицованная гранитом. И солнце. Солнце до слез, Коля. А по ту сторону Канавы — Болотная площадь, помнишь, попросту Болото? Помнишь, булыжная мостовая и ряды телег с решетами клюквы? Ничего этого нет. А есть парки, купы деревьев, и дети играют, и памятник Илье Ефимовичу Репину с палитрой в руках. А в Третьяковке Врубель — сирень, демон сидящий, царевна-лебедь. Рерих. И Репин — этюды к заседанию Государственного совета. Физиономии бесцветных стариков, из-за которых вот теперь ни тебе, ни мне не жить на родине, уж это мы поняли, Коля, было время понять. Но какая сила кисти потрачена на эти мумии! А Боярыня? Чувства непередаваемые. А внизу, в нижних залах, — большое собрание икон...

В общем пошел я в Елоховскую церковь, и поставил свечку, и молился богу, чтобы он вернул меня на родину.

Коля, мы же с тобой все время бежали. Подумай сам. И решил я тогда — убегу в последний раз. Хотя никого уже нет здесь, люди, которых мы знали, растеряны в безвозвратных лихих годах. Только небо над Москвой все то же, земля та же, и деревья, и гимназистки по утрам в белых передниках.

Вот перышко кружится на ветру Оно похоже на нас с тобой. Солнце греет, воздух поднимается вверх от ласковой земли. Дунул ветер, и понесло перышко. Куда нас с тобой несет, Коля?

Помнишь, русские воинские отряды в японской форме? Эти сапоги бутылками и запах незнакомых сигарет... Чего только не было потом. Коля, друг мой единственный, мы же с тобой всюду были вместе, и вот теперь, на старости, я решил расстаться с тобой и молился об этом.

Помнишь, как мы работали мойщиками окон на небоскребах? Помнишь, как перед рождеством мы повисли над бездной на страховых поясах и прилипли к окнам, за которыми готовились к рождественской елке, и как мы гадали — откуда елка в Южной Америке? А мыловаренный завод, помнишь, и что там делали мастера с девчонками?.. И мы тогда, может быть, впервые подумали: «Будь мы французами, мы бы поняли, почему бывают революции».

Так хорошо я молился и за тебя и за себя.

II обо всем этом я рассказал трем незнакомым де-вчшкам, и даже о той истории, которую ты толком не знаешь. Когда я приехал в Москву, первое, что я сделал, — это рассказал все как есть, когда подавал Прошение о подданстве. Может быть, не надо было этого касаться, а все какой-то бес подзуживал: скажи, скажи, не может быть, чтоб не поняли, что если виноват я, то не в этой истории. Вина моя в том, что я не на Родине, что мальчишкой отступал с белой армией,

Рисунки С. ПРУСОВА

с первым своим офицерским чином, звездочкой прапорщика на погоне, что не понял — среди крови и грязи, — что отступаю от себя самого. Вот вина. А в этой истории не виноват, да кто поверит?..

Нет, Коля, я не жалею. Я рад, что и детям этим рассказал все как есть. И про то, как я двое суток был советским, и как жил под чужим именем, по чужим документам, и как носил их военную форму и ордена. Дело-то ведь было в сорок пятом году, помнишь, что тогда творилось в городах и на дорогах?. Все говорили — ад. Но мы-то с тобой знали — чистилище. Будет ли рай — неизвестно, но чистилище пройти надо. Тут как раз их войска начали освобождать лагерников, подневольных рабочих, репатриация началась.

Помнишь того офицера, младшего лейтенанта? Помнишь, когда мы его увидели, нам казалось, что это сон. Всё мы ожидали увидеть, кроме золотого погона и звездочки прапорщика. Во всем он был похож на нас с тобой, молодых, только у него была Родина.

Потом нас разметало с тобой на целый год, и встретились мы только в Гренобле. Этот младший лейтенант взял меня к себе переводчиком. Что дальше рассказать? Ездили мы с ним по лагерям, по рабочим казармам, помогали людям добраться до родины. Это факты известные. И тебе известные и мне. Только тебе неизвестно, что со мной творилось и что потом произошло. Никогда про это не говорил — слишком было тяжело. А ведь уже прошло 19 лет. Ведь меня за освободителя принимали, за советского, и офицер тот ни разу меня не выдал. Мог я от этого отказаться, Коля? Не мог. Слишком я счастлив был. Только это было горькое счастье, Коля.

Однажды заехали мы с ним куда-то в тартарары. Не помню, как называется это место, будь оно проклято! Офицер тот, прапорщик мой молоденький, со-