Вокруг света 1967-08, страница 77

на высоких тоненьких каблучках, отчего походка его стала омерзительной: танцующей и вихляющей. На голове — роскошная, шитая золотом тюбетейка. От прежнего Нуржана остались только большие роговые очки да золотой зуб.

После большого полуденного намаза начался той. И когда перед гостями поставили пиалы с шипящим майским кумысом, старый Мулдагалим сказал насмешливо сыну:

— Расскажи, сынок, мусульманам, как учили тебя твои профессора. Научили они тебя чему-нибудь хорошему? При рождении на шею тебе повесили стихи пророка, и лучше бы тебе учиться не у пр9фессоров, а у шейхов и быть тебе не студентом, а мулла-вичи

Гости дружным гулом голосов одобрили слова уважаемого заведующего сельпо. А он продолжал:

— В Бухаре, в бухарских медресе, вот где наука! В Бухаре святость! Наш пророк — да будет он благословен вовек — в ночь своего восхождения на небо, увидев с высоты Бухару, сказал: «Бухара — моя вотчина!» В Бухаре законы аллаха пребывают незыблемо. В Бухару дороги для ереси и безбожья заказаны.

— В Бухару скоро проведут водопровод! — громко сказала Жаукен. — А святая Бухара пила гнилую, заразную воду.

— Иншалла! Если захочет этого аллах, — ответил, поглаживая бороду, заведующий сельпо, даже не посмотрев на сноху. Она сидела рядом с мужем, а ее место за спиной мужчин, где женщины, дети и собаки ловят недоглодан-ные кости. И, снова поглаживая бороду сальными руками, заведующий сельпо сказал: — Да будет вовеки благословен закон Магомета, священный шариат — совесть народа.

— Шариат шестьсот лет был в степях, а накормил он бедняков? — дерзко откликнулась Жаукен.

Старый Мулдагалим промолчал с застывшей на сытом лице обидой. И Нуржан был невесел и зол, хотя острый хмель водки, выпитой вопреки шариату, бурлил в его теле. Ох, эта Жаукен!..

Когда опустошены были два ящика водки и съедены два котла вареной баранины, русский бухгалтер сельпо, несмотря на жару, в лисьем малахае и уже

¹ Ученик медресе.

вдребезги пьяный, забормотал слюняво:

— У большевиков все хорошо, все хвалю, кроме запрета держать табуны лошадей и устраивать конские ярмарки.

Бухгалтер когда-то был купцом первой гильдии, крупным торговцем лошадьми. Сыто рыгнув, он добавил:

— И кроме запрета устраивать кокпары. Какой же праздник без козлодранья?

— Кокпары сегодня будет! — коротко и твердо ответил старый Байжанов.

Когда бешбармак из всех котлов был съеден, все сабы¹ с кумысом опорожнены, а водка выпита до последней бутылки, гости отправились на кокпары. Пошла на кокпары и Жаукен, пошла рядом с мужем и на ходу выговаривала ему:

— У вас б Жаман-Жоле нет Советской власти? Кокпары запрещено, ты это знаешь, и ты советский педагог!

А Нуржан вдруг закричал визгливо:

— Сзади иди! За женщиной пыль глотать буду? Чему тебя мать учила?

Жаукен остановилась, посмотрела молча на мужа и свернула в сторону. Она пошла к маленькому холму, на котором сидели в одиночестве аульные комсомольцы. Их было всего пятеро, шестого — экспедитора Кагена — на холме не было. А место Нуржана было на белой кошме, среди торжественных бород аксакалов, судей кокпары. Нуржан сел рядом с отцом и пьяным бухгалтером, почетным гостем.

— Какой приз победителю будет? — спросил он.

Бухгалтер оживился:

— Самый лучший приз! Четверть водки, . доска кирпичного чая и будильник.

— Уй-бай, разве это приз? — скорбно покачал головой старший Байжанов. — Вот прежде призы были: девять коней, девять коров, девять овец и юрта из белой кошмы. Вот это приз! Целое богатство!

— Не пора ли начинать?—осоловело пробубнил бухгалтер. — Жарко становится.

— Уже начали, — ответил Нуржан.

Зрители, сотен пять — не меньше, разместились на холмах, обступивших круглую ровную долину. И в долине этой появился одинокий всадник, древний седой

¹ Кожаный мешок из шкуры, целиком снятой с лошади.

старик. Он выехал на середину и замер в торжественном ожидании. Тогда из-за холмов показались всадники, много всадников, может быть, целая сотня. Полы их рубах и халатов были заткнуты в шаровары, а на головах — толстые, на вате, малахаи, потому что они будут в схватке бить друг друга по голове камчой. Их кони шли медленным, танцующим шагом цирковых лошадей. Стойкие и храбрые кони степей. Мясо их жестко, жила туга, а сердце — как брус литого металла. Зрители встретили лихих жигитов воплями радости и нетерпения, гадая о возможном победителе.

А Нуржан не радовался. Его мучили неостывшая злость на жену да изжога от нелуженых котлов, из которых он ел бешбармак. Он ввинтил равнодушно в уголок губ папиросу и, поблескивая стеклами очков, сказал:

— Футбол — это спорт, да! Бокс тоже спорт. А камчами друг друга бить, конями друг друга топтать, какой это спорт, э? А-азья!

— Живая смерть, чего и толковать! — весело согласился бухгалтер.

А старый Байжанов разочарованно вздохнул. Он привел на кокпары жеребца огненно-рыжей масти. Жеребец стоял под седлом и в уздечке, выложенной бирюзой, у подножия холма. Огненно-рыжий жеребец негоден для работы. Из него сделали зверя, его долго держали в темноте, и он сейчас как бешеный, он в ярости от света, от криков, от ржанья лошадей в долине. Но, взглянув на сына, на его бледные руки, на его нежно-сметанное лидо, на его очки, старший Байжанов вздохнул: «Нет, не поскачет!..»

Всадники собрались вокруг старика, он ведет пестрый отряд к бывшему минарету. Сейчас с этой трибуны упадет на головы всадников лак — зарезанный, но еще извивающийся в судорогах козел. И тот, кто, схватив тушку, сумеет пробиться с нею, не отдав ее другому, к белой кошме судей, — тот выиграл. Зрители стихают. Всадники берут камчи в зубы, освобождая руки. Всадники сдержанно спокойны, они сгусток охотничьего терпения. Но неспокойны их кони. Скакуны бьют копытами, еще до скачки покрываясь горячей пеной.

И вот с трибуны, раскачав, бросают зарезанного козла вниз, на сотни ждущих рук.

Всадники сбиваются в мятущийся клубок, хватают окровав-

75