Вокруг света 1967-08, страница 75

Кагена, комсомольца в засаленной юнгштурмовке, в розовых ситцевых шароварах, прежде звали бы караван-баши, но теперь его именовали экспедитором сельпо. Каген подвел к полустанку трех верблюдов, украшенных осмолдуками — желтыми, фиолетовыми, зелеными, красными шерстяными плюмажами. Когда Каген приводил верблюдов на полустанок за товарами для сельпо, осмолдуков на верблюдах, конечно, не было, но сегодня плюмажи развеваются в знак радости, ибо великая радость для почтенного заведующего сельпо Мулдагалима Байжанова — приезд в родной аул любимого сына, первенца и студента Нуржана. И когда темно-дымчатые с черной гривой животные глухо, утробно урча, встали, покорные, на колени, Жаукен, кутаясь в длинный шелковый шарф, хотя было плюс двадцать в лунной тени, жалобно посмотрела туда, где завязла во тьме красная точка хвостового фонаря поезда. Верблюдов она видела только на алма-атинских базарах...

Так тряслись они на жестких спинах верблюдов не день и не два, точно в шестнадцатом или десятом веке, останавливаясь только на ночь, окружая ночевку арканами из немытой овечьей шерсти, через которые не посмеют переползти скорпионы и фаланги, и змея тоже побоится переволочить свой холодный жгут. А по обе стороны их пути лежала степь, темно-зеленая, чуть ли не черная древняя земля, помнившая и хана Аблая, и чингисха-новских монголов, и затерявшихся во мгле веков огузов и кипчаков. Жаукен смотрела ликующими глазами на жаворонков, вырывавшихся, трепеща крыльями, из травы, на мчащиеся вдали стада джейранов и на беркута, надменно застывшего на краю дороги. А Нуржан, глядя на родные просторы, пожимал узкими плечами и говорил презрительно: «Азия!» И оттого, что он по-своему тянул первую букву и обрывал последний слог, выходило особенно презрительно: «А-азья!»

Редкие встречные кланялись почтительно и робко щегольской пушистой кепке Нуржана, его большим роговым очкам, его золотому зубу, а Жаукен махала встречным снятым с головы шарфом, кричала весело и смеялась. И тогда Нуржану хотелось ударить жену за бесстыдство: разве так должна вести себя катын в присутствии мужа? Как-то Жау

кен после одной из ночевок безуспешно пыталась вскарабкаться на верблюда, и тогда Каген, подняв женщину сильными руками, опустил ее бережно на седло. Нуржан взбесился, засопел и двинулся на Кагена, чтобы отхлестать арканом, но, посмотрев на широкие плечи экспедитора, остыл.

На пятый день пути, когда верблюжьи колокольчики охрипли от пыли, показался аул, легший у подножия гор. Жаман-Жол, что значит «плохая дорога», родной аул Нуржана... Проезжая по улицам, он смотрел прищуренными глазами мудреца и эпикурейца на низенькие глиняные кибитки, на низенькую мечеть, теперь лавку сельпо, в стенных нишах которой хранились когда-то коран и святые книги шариата, а теперь лежат ботинки, рубашки, ситец; на убогий минарет — деревянную лестницу с площадкой, прибитые к дереву, — теперь трибуну для аульных и волостных¹ ораторов. Глядя на родное убожество, Нуржан пожимал плечами, шептал брезгливо: «Я не вернусь сюда ни за что! Разве для этого я учусь в институте?»

При виде Нуржана на пунцово-плюмажном верблюде жители аула выходили из кибиток, вытирали бороды руками и склонялись в низком поклоне жолдасу муга-лиму — товарищу учителю, а ребятишки бежали следом, задирая в восторге рубашонки выше пупа, крича неистово: «Урля-я!» От такого почета глаза студента заблестели, как лакированные, и он, чуть подумав, перерешил: «Я вернусь сюда, но через десять лет, когда здесь будут рестораны, стадионы и кино. Показать бы им сейчас «Медвежью свадьбу» или «Процесс о трех миллионах». Уй-бай-ой! Какие два жулика в этой картине!»

С этими мыслями Нуржан подъехал к родительскому дому, где встретили его злой лай собаки, бегавшей по плоской крыше кибитки, и приветственные слова отца, вышедшего за ворота, ибо в дом прибыл поистине «нуржан», то есть луч души отца, то есть первенец. Они поцеловали друг друга в плечо, а Жаукен отправилась, конечно, на женскую половину, где мать и сестра Нуржана тотчас начали удивляться ее часам, ее пудренице, ее походке, легкой, как песня, как дым костра, не спутанной рабьими одеждами. Золовка подняла с детским бесстыдством юбку Жаукен, чтобы узнать, носит ли она подобно

всем правоверным женщинам шаровары, и завопила, потрясенная:

— О сестрица! Почему такие коротенькие?

Утром следующего дня, едва рассвет спустился с гор в долину, старый Байжанов начал готовиться к тою, к такому пиру, будто его первенец родился во второй раз. Слышно было, как старик говорил кому-то в соседней комнате:

— Значит так... Возьми в лавке пятьдесят килограммов риса и пятьдесят килограммов муки, двадцать килограммов сахару, масла сливочного ящик, чаю пять килограммов. Чай бери высшего сорта. Водки три ящика возьми, мало будет — еще возьмем. Зарежем двух бычков и пяток баранов. Хватит? Нет, зарежем семь баранов!

— Вай, сколько же гостей будет? — удивилась Жаукен.

— С пяти аулов лучшие и нужные люди приедут, — самодовольно улыбнулся Нуржан. — Человек сто, не меньше. Что мы, нищие? А попробуй не устрой той — любая старуха плюнет в лицо и отцу и мне.

На дворе закипели такие котлы,-в каких в Алма-Ате варят асфальт, а отец и сын начали одеваться для приема гостей. Старый Байжанов вышел на двор наматывать чалму, ибо легчайшей английской кисеи было не меньше двадцати метров и в комнате с нею не справиться. Жена старика стояла в дальнем углу двора и держала конец кисеи, а Мул-дагалим, медленно поворачиваясь и приближаясь к жене, накручивал на голову контрабандную кисею.

— Только муллы и купцы носили чалму! — сказала с презрением Жаукен и гневно отвернулась.

— Отец и есть советский купец, а раньше был муллой, — гордо ответил Нуржан. — Он у нас ученый, в Казани в медресе учился, в Мекку ездил. Удостоился чести поцеловать черный камень пророка. Ты будь с ним почтительной, ты свои комсомольские замашки брось!

Жаукен не ответила, лишь глядела на мужа широко раскрытыми глазами.

На дворе, на коврах, перед большими белыми скатертями, расстеленными по траве, сидело не меньше ста гостей. Мулдага-лим Байжанов, уважаемый заведующий сельпо, вышел к гостям в

73