Вокруг света 1967-11, страница 52

научились. От вечного дыма слой сажи на стенах и потолке. Пол глинобитный чавкает под ногами от постоянной, пропитавшей все на свете сырости. Грязь. Малярия. «Палящую мы, а не чалавекь..» — так с горечью говорили.

Голод, привычный и неизбывный. Вековая тоска о земле. И сколько хочешь земли вокруг — отличной, плодороднейшей. Только взять ее не было сил...,

Автобус мягко тормозит, распахивает дверцы.

Скоро Любань. Похорошела, выросла она, обстроилась каменными домами. На всю страну прославилась трудом своих людей. На Доске почета перед зданием райкома — передовые коллективы: колхоз имени Белорусского военного округа, совхоз имени 10-летия БССР, совхоз «Любанский»... В «Любан-ском» сейчас директором Модин, Герой Социалистического Труда.

...Сейчас уже никто не помнит, даже старые коммунары, как называлась раньше та деревня, что нынче зовется Коммуной. Кто говорит — Залесье, кто — Заболотье. А(в общем-то правы и те и другие. Была деревушка одновременно и Залесьем и Заболотьем — все зависело лишь от того, с какой стороны на нее посмотреть, ибо стояла она как раз на границе между жидковатым леском и огромными Марьинскими болотами.

Неподалеку от Залесья (или Заболотья) стоял — опять же на опушке леса, на краю болота — Ак-синьин хутор: избушка да плетневый хлев для тощей коровенки. Жили на этом хуторе Аксинья Дуд-зик, вдова убитого бандитами активиста, и маленькая дочь ее Ольга — в то время и в голову никому не приходило, что суждено ей в будущем стать знатной дояркой республики и членом Верховного Совета БССР. Весной 1929 года, когда по всей стране развернулась коллективизация, заброшенный Ак-синьин хуторок стал непривычно многолюдным. Здесь появились двадцать восемь ладных молодых парней в военных гимнастерках. Они задумали осушить болото. Всего двадцать восемь лопат да пятьдесят шесть крепких рук. Немного, как видите. Но это были не наемные рабочие. Это были хозяева, пришедшие работать на себя.

У красного конника 39-го кавалерийского полка Эммануила Модина окончился незадолго до того срок действительной службы. Модин был коммунистом, членом Минского городского Совета.

— Возьметесь за организацию коммуны?

— Возьмусь.

Одним из первых записался в будущую коммуну Дмитрий Коленченко, демобилизованный боец третьего кавалерийского корпуса. Потом пришли два друга, два веселых парня — Михаил Марачев и Прокоп Адзярыха, бывшие конники 37-й Самарской кавалерийской дивизии.

— Везет мне на кавалерию! — смеялся Модин.

Собралось их двадцать восемь человек, готовых

помериться силами со знаменитыми Марьинскими болотами.

Болота никого не встречают гостеприимно. Пришлось работать по колено, а то и по пояс в трясине, в тучах злого, оголодавшего комарья. Это лето им так и запомнилось — мельканием отполированных лопат, ноющей болью в пояснице, торфяной

жижей, хлюпающей в сапогах, непросыхающей одеждой, ржавыми, долго не отмывающимися пятнами на теле от болотной воды, черным гребнем осушительных канав, все дальше врезающихся в изумрудно-зыбучую зелень.

Первые месяцы коммунары засыпали и просыпались в тумане. Ранним утром, позавтракав наспех, они исчезали в еще не рассеявшейся над болотами белесовато-серой мгле. Вечерами, возвращаясь на хутор, прохладный, сумеречно-синеватый, вповалку, обессиленные падали на прошлогоднее сено в палатках и на полу Аксиньиной хаты, отданной хозяйкой в коммуну в качестве вклада в общее дело. Тяжелым дымом отсыревшего самосада выгоняли нудно-зудящую комариную рать и погружались в неспокойный и недолгий сон.

К осени, когда по утрам уже похрустывала под ногами заиндевевшая осока, несколько десятков гектаров осушенного болота были готовы к распашке. На Аксиньином хуторе застучали топоры и запахло , смолистой щепой. Поеживаясь от задувавшего с севера колючего ветерка, коммунары заложили свой первый дом. Он был построен в виде буквы «П>; так он занимал меньше места — сказалась старая полесская привычка беречь любой клочок незыбкой почвы.

В этом доме сыграли первую свадьбу — Модин женился на молоденькой Вере Матвеевне, учительнице из Кузьмичей. Может быть, и стоило подождать год-другой, пока коммуна тверже встанет на ноги. Но свадьба — это семья, это дети, это оседлая жизнь. И Модин хотел, чтобы поняли все — они пришли сюда не на год и не на два, а навсегда. Поэтому он и спешил — и со строительством жилого дома, и столовой, и даже с собственной свадьбой. Поэтому и отдал одну из дефицитных комнат под парикмахерскую.

Владимир Дубовик пришел в Заболотье на вторую весну, к началу первого в истории коммуны весеннего сева. Бывший чоновец, боец отряда по борьбе с бандитизмом, слесарь, электрик, шофер, тракторист — очень подходящий человек для коммуны. Но окончательно пленила Модина еще одна его специальность — парикмахер.

— В полеводы пойдешь? — спросил он Владимира.

— Пойду, если надо. Только хотелось бы на мелиорацию. Люблю это дело.

— Давай пока на трактор. Весна, сам понимаешь. Отсеемся, отпущу на болото.

Дубовик сел на трактор — к этому времени в коммуне уже были ленинградские «путиловцы». Он был хорошим трактористом, хоть и не первым — на тракторах работали уже и Коленченко, и Адзярыха, и другие хлопцы. Но цирюльником он был первым и приобрел в этом амплуа чрезвычайную популярность. По вечерам после работы и по воскресеньям Владимир открывал парикмахерскую, и в коридоре тотчас же выстраивалась очередь. Модин довольно ухмылялся.

Владимир обслуживал клиентов бесплатно.

— Деньги я зарабатываю на тракторе, — шутил он, — а это у меня общественная нагрузка.

Единственным человеком, которому удалось заплатить за бритье, был Янка Купала, писавший здесь свою поэму «Над рекой Орессой». Когда он положил на стол деньги, Дубовик покраснел и замахал руками:

50