Вокруг света 1968-04, страница 8

жертв сейчас нет, а тогда были, и что на работу сегодня идти не надо. Потом стали передавать музыку — пронзительную, как летящие пески.

«И еще бы семьдесят не было», — мрачно решил Эдик.

Сегодня в Институте пустыни никто не войдет в ту длинную комнату, где посредине стоит аэродинамическая труба. Никто не повернет рычаг с черным пластмассовым набалдашником и не впустит в «трубу» ветер пустынь. Люди не будут до устали всматриваться в пески, бегущие за стеклом; их «пустыня в трубе» останется сегодня недвижной... «Материала» для размышлений о песках было достаточно на улице: рассвета все еще не было, пыль погасила солнце, встав между ним и городом, а на земле все было покрыто тонким слоем «заграничных» песков. В доме песка тоже хватало...

Но в доме все это было не так страшно. Эдик представил себя в пустыне. Смерть под барханом... Но надо было в конце концов вытаскивать всю эту грязь из дому... Он взялся за тряпки. И все вспоминался ветер, ночь напролет искавший что-то у стен, стуча в чих... Управлять таким потоком! Привлекательная идейка!

Похожую как-то прислал в институт один доброхот (бывают такие: живет в тундре, а думает о пустыне — или наоборот). Предлагал пройтись по всем Каракумам на машине, у которой снизу на песок шла бы струя горящего газа — что-то вроде механизированного дракона («У вас ведь в пустыне много газа!») — пески спекутся в твердую корку и замрут. Потом будет идиллия: на закрепленных песках вырастет всякий там саксаул... В общем будет цветущий сад... Кулибин! Леонардо да Винчи! Иванов с этой идеей носился еще раньше: пек песок паяльной лампой. Потом бросил. А лампа до сих пор валяется во дворе института...

Эдик знал твердо: теперь невозможно быть только Пржевальским; нельзя, как раньше: пришел, увидел, описал. Покоритель песков должен быть одновременно и географом, и физиком, и химиком... Чем больше «и», тем лучше. Иначе нечего здесь делать. Он и сам немножко фантазер, но это для себя, для души. Когда же коснется дела — он физик. И только так можно схва

тить пески за горло. Точно, формулой. А если не выходит пока, есть бульдозер. Уж он-то знает, что это такое. До института сам работал на нем.

Есть, например, такое понятие: выполащивание барханов. Когда-то с этим боролись так: в определенное время то ставили щиты, то убирали их. Изучали движение бархана, разработали тонкую защиту. А все не от хорошей жизни — бульдозера не было.

В доме уже было почти чисто. Теперь можно заняться розами...

Он никогда не приступал к ним сразу. Ему нужны были те несколько минут, очень похожие на минуты перед спектаклем: все уже сели, устроились поудобней, оглядели соседей и потихоньку забыли, что совсем недавно куда-то спешили, чем-то мучились, суетились; и вот сейчас, когда невидимая скрипка перестанет тихо жаловаться на разные голоса, пробуя себя, и умолкнет, наконец поверив в себя, тогда... Оживет другой мир.

Роз было много. Уже сто пятьдесят сортов. И сейчас было самое время заняться ими — в Ашхабад готова была войти весна. И может, когда-нибудь он выведет новый сорт. Но это так трудно, почти невозможно. Нельзя об этом даже думать. Нельзя кощунствовать!

Он вышел из дому. Рассвета в эту ночь так и не было. Там, вверху, где едва угадывался круг солнца, пыль подернулась оранжевым светом. Это был уже день. И на другом конце города Доб-рин аккуратно собирал пыль с томов энциклопедии, которые лежали у него на балконе: это была самая «чистая» пыль, без примесей. Набрать ее надо было граммов 150. Для анализа.

— Я ненавижу пустыню. Лучше бы ее не было. Но она есть. Я в ней. И может, поэтому я развожу розы.

ПЕСКИ БЕГУТ К НЕБИТ-ДАГУ

В воздухе была еще та недолгая утренняя свежесть, которую скоро выпьет солнце, выплеснув на пески зной. Тогда все кругом наполнится неуловимо-пронзительным звоном жары: в нем и пески, и солнце, и редкие всплески ветра — и все это Каракумы.

Вылезая из палатки, Добрин с неудовольствием подумал, что место для лагеря выбрано не

удачно — идея Эдика! Под боком город, и есть душ, вечером можно сходить в кино, но... Он не стал додумывать до конца, потому что начиналась обычная утренняя церемония питья — во время нее нельзя думать.

Это действительно церемония. В ней есть даже какое-то поклонение пустыне: ее зною и ее силе. Это священнодействие! И у каждого есть в нем еще и свои маленькие секреты... Можно пить холодную воду или теплую (или чай), пить большими глотками, словно захлебываясь, — так, чтобы две тонкие струйки «свешивались» с подбородка и бежали по шее к ключицам; или пить мелкими, экономными глотками — не дыша, а только ожидая, когда, наконец, нельзя уже будет быть без воздуха, — и тогда надо «вынырнуть» и вздохнуть — глубоко, протяжно, чтобы вокруг все заулыбались, — и снова пить... И если ты выполнишь все, как надо, то днем уже не будешь думать о бутылках, закопанных в песке, в тени колеса «газика». Можно будет уехать вечером в лагерь, даже не вспомнив о них, так и оставив их под колесом. Но это если выполнишь...

Иванов пьет много, но без жадности. Иногда он даже вливает в себя воду — стакан за стаканом. Так надо. Лев пьет быстрей его. Но тоже много. И только про Эдика нельзя сказать, как он пьет. Он делает это так просто и незаметно, как делают все люди, живущие где-нибудь в лесах — просто пьют, и все. Даже не замечают этого.

Толик, которому весь день придется бегать по пескам с рейкой и ногами помогать старому топографу, отцу Эдика, делать карту, тоже хочет научиться пить заметно, но у него пока не выходит — он не чувствует, что это нужно ему...

Наконец поклонение воде окончено, и «газик» бежит по дороге. Лев вспоминает, что именно этот путь и мешает ему. Так надо будет ездить каждый день. А если ветер? Тогда сидеть в лагере... А он бы мог в любое время, даже ночью — с ним бывает такое, — неслышно выйти в пески и думать: как остановить их нашествие. Под городом, по ночам об этом думается хуже.

Саша Иванов вспоминает, как в этих местах, где-то на такыре, он видел невероятное. По гладкому, чистому месту ветер гнал

б