Вокруг света 1968-06, страница 61

него, я почему-то вспомнил: он копил деньги на выходной костюм. А потом, когда скопил, взял и купил туристскую путевку в Югославию, пусть костюм пока повисит в магазине. Рядом с Ваней сидели Вера Штырова и Нина Панкова, учительницы с Алтая. Впрочем, Нина стала сибирячкой совсем недавно — после того, как окончила пединститут в Подмосковье. А еще сидели на скамьях «Нептуна» (отчего-то вспомнилось: «На златом крыльце сидели...») самая молодая из нас — телятница Таня Яровая, задумчивая Маша Томашке-вич — медсестра, студент и шахтер Степан Вощук, комсомольский работник из Минска Ян Дерч и другие. А вперемежку с нами — югославы, итальянцы, англичане, французы, датчане и два немца. Мы плыли по игравшему волной морю. Локоть каждого из нас был одинаково туго перебинтован, а на рубахе у каждого была приколота булавка с поблескивавшей алой каплей. И мы знали: это и есть братство, хотя об этом и не стоит говорить.

Да мы и не говорили. Мы возвращались к себе, в наш лагерь.

Этот лагерь на берегу Адриатического моря — Ядран-моря, как называют его югославы, — стал «нашим» всего два дня назад, накануне катастрофы. Море у полуострова Истрия лениво и по утрам прохладно. Море здесь великолепное, хотя и не такое синее, как на ультрамариновых открытках и проспектах. По утрам оно белесое, днем — зеленоватое, удивительной чистейшей прозрачности. Можно даже сравнить с хрусталем, только это будет не совсем точно, потому что в глубине оно зеленое.

В международном лагере, куда мы приехали, чтоб отдохнуть и позагорать после путешествия по стране, самих югославов почти не было, а были люди из разных стран, но больше всего — из ФРГ.

В столовой тон задавали они — громче всех говорили, громче всех пели и больше всех пили пива. Когда мы впервые вошли в стеклянный аквариум зала, некоторые, не скрывая улыбок, уставились на нас. Почему-то мы им сразу не понравились, хотя не успели еще и рта раскрыть.

Девушка лет двадцати — Ингетраут Кольбах, как мы узнали позже, студентка из Трира, обернулась к своему соседу Зигфриду и сказала:

— А, вот и наше организованное стадо прибыло.

— Подожди, мы еще устроим с ними дискуссию о моральном кодексе современного человека! — в тон ей отозвался Зигфрид.

Перед ужином, когда стали подползать сумерки, один из западных немцев, сутулый и длиннорукий, подошел к нам и попросил, чтобы мы подарили ему «Ленин-абцайхен» — значок на подвеске, он давно хочет иметь именно такой. Мы пообещали принести в столовую.

— Лучше я подожду там, — показал он в густую тень под платаном.

Сразу после ужина начались танцы, тут же около столовой, у искусственного пруда, подсвеченного цветными фарами.

Я отыскал глазами Ингетраут и Зигфрида. Вид у Зигфрида был предельно безразличный. Он так и не снял черные очки, хотя солнце сменили голубоватые люминесцентные плафоны. Время от времени Зигфрид опускал голову на плечо партнерши или прикасался влажными губами к ее глазам, губам, шее. Ингетраут была эффектна — с голубым бантом в черных, пронизанных лентой искусственной седины волосах, с крупными, в грецкий орех, го

лубыми бусинами на открытой шее. Глаза у нее были тоже голубые.

Мы не танцевали ни твист, ни пришедший ему на смену мэдисон. Хотя мэдисон, пожалуй, стоило танцевать — это красивый и ритмичный танец. Но мы не умели. Мы сидели на плетеных стульчиках около площадки и смотрели. Зигфрид и Ингетраут поворачивали головы в нашу сторону и прыскали oj смеха.

Почему? Может быть, их развлекала длиннейшая, до колен, темная коса Веры Штыровой или выносливые брюки Вани Корнийчука? Или то, что мы приехали не просто поваляться на белых камнях Адриатики, а до этого колесили по всей стране в стеклянных автобусах и вагонах? Я уже знал, что сама Ингетраут Кольбах все лето раскатывала на собственном «мерседесе» вдоль Венецианского залива и вот уже больше месяца живет в этом лагере.

...За соснами и кустами, резко освещенными холодным люминесцентным светом, бЬши черное небо и черный залив. И цепочки огоньков рыбацких барок, с которых ловили ставриду на свет прожекторов. В искусственном пруду светились цветные фары — будто глядели из воды разноглазые чудища. И звенел, громыхал оркестр.

А на рассвете произошла катастрофа. Она произошла за сотни километров от нашего лагеря, и мы ничего не знали. Потом хлынули сообщения. Кричали репродукторы, шепелявили транзисторы. Люди вырывали друг у друга экстренные выпуски газет.

Первый подземный удар остановил часы на железнодорожном вокзале в Скопле в 5 часов 17 минут. Город еще спал. Пятью минутами раньше с аэродрома Скопле стартовал рейсовый самолет. Он делал круг над городом, и вдруг пассажиры увидели, как внизу, по обоим берегам Вар-дара, рушатся дома, целые кварталы домов, и к небу поднимаются клубы пыли.

Эпицентр землетрясения находился под главной площадью города. Первый толчок был в десять баллов. Он продолжался двадцать секунд. За двадцать секунд целый город — третий по величине и один из красивейших в Югославии — превратился в руины. 170 тысяч человек остались без крова. Сто... двести... тысяча человек погребены под развалинами. Число жертв росло с каждым часом, а подземные толчки продолжались.

К вечеру в лагере — на стенах спальных корпусов, на дверях столовой и конторы — появились белые листы с красными крестами и черным ти-[юграфским текстом:

«В связи с трагедией, которая случилась в Македонии, просим граждан добровольно дать кровь для раненых. Те, кто желает сдать кровь, могут прийти в Дом народного здоровья.

Райком Социалистического трудового народа Югославии».

Вечером все собрались у танцплощадки. Вместо музыкантов у микрофона толпились переводчики.

— Другари, просим почтить минутой молчания память погибших в Скопле!

Все встали. Было очень тихо. Только военными зуммерами пронзительно звенели цикады. Я оказался рядом с Зигфридом. Он тоже стоял молча, опустив руки по швам. Лицо его сделалось пунцовым. И я увидел, что он с трудом сдерживает смех.

Переводчики на разных языках зачитывали текст

58