Вокруг света 1968-07, страница 41

Цыганка, грея руки, обратилась к Урозу:

— Прикажи конюху отпустить жеребца. Не бойся, я его успокою.

— Сделай то, что она говорит, — приказал Уроз.

Мокхи отпустил Джеола, но отпустил всего на шаг, думая, что придется опять схватить его за узду. Но он ошибся. Старуха приложила два пальца к губам и негромко засвистела. Это было похоже на приглашение: слушай! Джеол поднял голову и повернул ее к костру. Он перестал дрожать, и влажные глаза его больше не выражали ужаса. Свист ласково призывал его, и он шаг за шагом пошел к женщине, пока не коснулся ноздрями ее щеки. Грива его смешалась с седыми волосами женщины. Обезьяна, точно ревнуя, подошла с другой стороны и прислонилась к старухе. Цыганка приоткрыла котомку, положила на обе ладони по куску сахара и протянула тому и другому.

— Теперь они стали друзьями, — сказала она, — поделили хлеб-соль...

— Ты ведьма, — вскричал Мокхи, — недаром про вас так говорят, конечно же, ты ведьма!

Старуха отстранила Джеола й обезьяну и гордо выпрямилась.

— Ведьма, ведьма... Это кличка, которую твердят неразумные дети!

— От кого досталась тебе эта власть? — спросил Уроз.

— Меня зовут Рада, дочь Чел-даха. Не было человека, который бы знал так лошадей, выучивал их, продавал и покупал, как цыган Челдах.

— Сколько же лет блуждаешь ты?

— Сосчитай сам, если хочешь. Я давно бросила интересоваться временем.

Она опустилась, скрестив ноги, у костра и принялась спокойно, в молчании, за пищу. Время от времени она доставала из котомки куски теста и протягивала их обезьяне. Мужчины молчали. Наконец, обращаясь к обезьяне, она сказала:

— Хорошо поужинал, дружок?

Обезьяна подтвердила кивком

головы и погладила живот рукой. Потом, прижав руку к сердцу, она низко поклонилась Урозу и Мокхи.

Мокхи не верил своим глазам. В восторге он громко расхохотался, а обезьяна осклабилась и не замедлила его поддержать.

Затем, взяв палку из рук цыганки, обезьяна вскинула ее на плечо и по-солдатски промаршировала перед Мокхи. Потом она изобразила всадника, потом пьяницу. Мокхи был вне себя от восхищения...

— А сама ты ничего не показываешь из того, чему тебя обучили предки? — спросил Уроз.

— Ты имеешь в виду гадание? — сказала Рада.

— Хотя бы, — произнес Уроз.

Он был убежден, что лицо его

бесстрастно и не передает волнения.

— Я не гадаю по линиям руки, по чайным листкам или на кофейной гуще. Я читаю самое затаенное в человеке.

— Делай как знаешь...

Рада прищурила глаза.

—- Гордость не заменит человеку согласия с самим собой. А черствость и жестокость — не равны отваге и мужеству.

Рада умолкла.

— Все? — спросил Уроз.

Он говорил надменно, но чувствовал, что, несмотря на холод, руки его влажны и слегка дрожат.

— Если ты упорствуешь, то достаточно.

Сзади раздался как бы умоляющий детский лепет:

— А мне, а мне что ты скажешь, несравненная обезьянья бабушка?

Не глядя на него, цыганка ответила:

— Простота ума не всегда неразлучна с невинностью.

— А твой жеребец, — тихо продолжала цщганка, — знаешь ли ты, что в волосах его гривы скрывается твоя судьба?

Уроз растерялся, почувствовал скованность и ничего не ответил.

Цыганка затянула песню. Песня не спеша лилась к звездам. Сильный, низкий, чуть дребезжащий звук, дрожащие металлические взрывы кимвалов, поток, рвущийся из медных труб, и затихающие низкие, отрывистые, несколько хриплые ноты... Точно в пении участвовали и звук колоколов и одинокое дыхание ночи.

Ничего подобного "Уроз никогда не слышал и не переживал... а песня ширилась и ширилась вновь, как гимн гордой безграничной свободы... Гей-гей!

Лети, мой конь, лети, Перегоняя тень. Да только гривой по пути Царь-месяц не задень!

Голос неожиданно прервался.

Мужчины молчали.

— О мать, о мать моя! Откуда у тебя эта безграничная сила! — вдруг дико закричал Мокхи. Он не отдавал себе отчета, что святым именем матери назвал эту женщину.

— Замолчи, — грубо оборвал его Уроз.

Старуха повернулась к Урозу:

— Я не тебе ее пела. Твоему красавцу коню... Мой отец залюбовался бы им.

Последние слова она произнесла с удивительной нежностью и склонила голову.

— Ты, конечно, знаешь и другие песни? — сказал Уроз.

Усмешка пробежала по ее бледным губам. Много сотен песен знала она. Все заученные еще девочкой, потом, когда она сопровождала отца с ярмарки на ярмарку. Или те, что пели после удачной продажи лошадей. А сколько пели их у костра по бескрайным степям. А позже узнавала их от мужа, знаменитого музыканта. Тени умерших времен... Пусть летят они вместе с догорающим костром... Пусть воспоминания превращаются в пепел... Все ее прошлое — это нищенская сума, валяющаяся у старческих, усталых ног...

— Нет, я больше ничего не знаю и не помню!

И, не коснувшись руками земли, она встала во весь рост.

— Благодарю за угощение.

— Я еще больше обязан тебе за то, чем ты нас отблагодарила.

Мокхи ничего не понимал. Рука его лежала на голове обезьяны.

~ Мать, неужели ты уйдешь в ночь?

— Я люблю идти навстречу утру, как сказано в песне...

Цыганка взяла рукой цепь обезьяны.

— Да будет мир с вами!

— Да будет он и над тобой, — ответили оба.

Они проводили ее взглядом.

Костер на мгновение опять осветил ее.

— Мать, о мать, умоляю тебя, скажи, ведь это неправда, что твои родичи воруют лошадей? — закричал Мокхи.

Из темноты донесся ее странный, резкий голос:

— Прекрасная лошадь, как красавица женщина, по праву принадлежит тому, кто умеет любить ее по-настоящему!

Перевел с французского В. ТОЛЛИ

39