Вокруг света 1968-07, страница 58

секунд должны были наступить минуты молчания... Тревога этих минут, о которых я прежде слышал так много, оказалась вдруг и во мне.

— А почему их шесть? — спросил я. — Почему именно триста шестьдесят секунд в час? И кто их, собственно, разделил получасом спокойствия?

— Так надо, — ответил он. Потом капитан взглянул на меня и увидел, что мне этого мало. — Так было положено когда-то, и теперь будет до тех пор, пока люди не научатся ходить в море так же надежно, как ходят по земле...

— Но почему все-таки шесть? Не восемь, не две?

Он задумался в поисках слов, понятных мне.

— Видишь ли, на работу человек отвоевал у природы много больше времени, чем осталось для бедствия. — Ему понравились слова, так неожиданно пришедшие, и он продолжал с удовольствием: — Возможно, такая пропорция соблюдается и в самой жизни человека. А почему бы и нет? По крайней мере я был бы не против, если б так было. Все точно, строго: пятьдесят четыре минуты из часа на работу и только шесть минут — на несчастья.

Мне показалось, что он подтрунивает надо мной, но он вдруг сказал:

— Если б было наоборот, человек не успел бы ничего сделать в жизни. И корабль тоже. — Он улыбнулся и потянулся за сигаретой.

Я не был фаталистом и не верил, чтобы кто-нибудь мог разделить. время людей на точные ломти возможного счастья и несчастья (наверное, не верил и он), но все-таки я знал, что оно было разделено — пусть только для идущих в море, но разделено точно, официально, давно. Дважды в час рации всех кораблей, какой бы важности передачу они ни вели, прерывают свою работу, чтобы терпящие бедствие смогли сказать о себе. «Так надо», «так положено» — и глупо было спрашивать у капитана «Зевса», почему он так думает. Да и думал ли он так? Спроси я его об этом настойчивей, он бы отшутился.

Просто их шесть минут — и все! Они как окна зо времени, распахнутые в океан; они помечены на циферблатах часов в судовых радиорубках красным цветом тревоги. В эти окна любой корабль обязан заглянуть — с лю

бопытством, ожиданием или страхом! — и смотреть неотрывно от пятнадцати до восемнадцати минут и от сорока пяти до сорока восьми минут каждого часа. Так надо!

А человек, сидевший со мной, должен был все время носить эти шесть минут чужих бедствий в себе — он был капитаном спасателя-буксировщика; в пульсе времени, идущего то медленно и ровно, то бегущего для него рывками — бешено и ярко! — он находил эти шесть минут на ощупь так же легко и не задумываясь, как находят в темноте раннего утра одежду, брошенную вечером рядом. И так же обыденно это было. Правда, если бы он даже пожелал забыть о существовании этих минут, они бы его нашли.

В соседней комнате противно зазвонил рейдер. У этого телефона скверный характер, он не терпит невнимания к себе; и даже если ты был бы занят самыми неотложными для себя делами, он все равно будет звать к себе до тех пор, пока кто-нибудь не поднимет трубку, — это телефон тревоги...

— Вот так! — сказал капитан, возвращаясь в уже наброшенной куртке. — А мне бы еще хоть дня три!

Я знал, что «Зевс» стоит на ремонте, но воздержался от вопросов. Лицо капитана было уже ка-ким-то нездешним: губы сжаты, и в выражении его глаз не было заметно, что он вообще видит эту комнату с ее теплом, уютом и светом, словно с курткой он надел и это лицо человека, давно стоящего на ветру, не обращающего внимания на этот ветер и только стремящегося увидеть нечто такое, чего другие никогда не увидят. Для капитана «Зевса» начался уже тот привычный кусок жизни, целесообразность каждого шага в котором любой человек сможет проверить по радиограммам — они всегда будут лежать в серой папке Министерства морского флота. Я же простился с ним в привычном, добром и слепом убеждении, что с капитаном, как и вообще с нашими знакомыми и близкими, ничего случиться просто не может, не должно. И только потом вспомнил, как он сказал. «Я не хотел бы, чтобы когда-нибудь мне самому пришлось воспользоваться минутами молчания и передать свой «SOS». Я вспомнил и тут же вернулся к тому времени, когда...

...1 декабря около 17 часов местному времени буксир «Изыльметьев», подходивший к Петропавловску, неожиданно изменил курс и ушел к югу. Видевшие это с берега легко могли подумать, что буксиру по каким-то неизвестным причинам вход в Петропавловскую гавань противопоказан. «Изыльметьев» между тем торопливо удалялся. Его курс изменила радиограмма, пришедшая из Москвы в Петропавловск. Вот она:

Сообщению noconbtTea Японии в точке 5148 северная зпт 15 803 восточная сидит мели судно Дайсе Мару 23 зпт экипаж жив тчк просит срочно оказать помощь снять людей тчк прошу во взаимодействии другими организациями принять надлежащие меры срочному оказанию помощи терпящим бедствие японским морякам тчк результаты радируйте

Результатов не было. Их и не могло быть, как не было «Дай-се-Мару-23». Подав один раз сигнал бедствия, «Дайсе-Мару» пропала для всех, кто искал ее, чтобы спасти.

В гавани я не увидел и «Зевса». Я представил, как в Министерстве морского флота из синевы бумажного океана, исколотой дс разрывов, человек вынул флажон с выведенным на нем название* «Зевс» и перенес его к мысу Крестовый. Так «Зевс», срочно закончив ремонт, отдал швартовы в Петропавловской бухте.

Была пурга. Снега валились в волны перекошенным ветром потоком. Океан рвался им навстречу, словно стараясь скорей захлебнуться хлопьями снега; взвинченный одиннадцатибалльным ветром океан несся на полуостров. И там, где скалы не были закрыты, волны взбегали на них, слизывая снег и оставляя их черными и мокро блестящими. Найти в этом месиве трех стихий — ветра, воды и снега — «Дайсе-Мару»...

Японская шхуна у мыса Пират-ково находится в тяжелом положении зпт на камнях тчк волны заливают судно тчк из-за шторма авиация не смогла работать тчк с улучшением погоды будут использованы вертолеты зпт но шхуна находится в таком месте (отвесная скала) зпт что работа их будет опасной тчк на борту

56