Вокруг света 1968-08, страница 53

окутывают душистым облаком всю столицу, но беспрепятственно уходят дальше, всей стране сообщая облик если не золотого, то по крайней мере щедро позолоченного века.

Зеркала тогда так искусно участвовали в веселье, так лихорадочно размножали, в тысячу раз увеличивали его размах, что и у камня могла закружиться голова, не то что у подростка, которому его черноземное, простолю-динное прошлое могло теперь показаться лишь невнятным убогим сном. У него был чистый голос и хороший слух, и, когда все хористы запевали вместе, он замечал, как голоса смыкаются в один звенящий световой поток, и забывал о своем теле: все вокруг и он сам было лишь звуком.

...Но когда он понял, что на самом деле сновидением была не его прошлая жизнь, а этот вот город искусственно веселых призраков, где палаты царские, уборы, танцы, музыканты, где любящиеся то пели, то в зеркала смотрелись, вбежавши из зала в комнату и снявши маску?.. Может быть, подсмотрел: расшевеливая сквозную занавесь, пробегает по зале ночной холодок, наклоняет в одну сторону пламя у свеч, и там, вверху, выныривая из полумглы, слепо и жадно бросаются на огонь безумные мотыльки, очумелые бабочки, густо напудренные серебристой пыльцой. Куда, зачем? Разве им нужен этот свет? Не нужен, но упорно летят и гибнут... И это жизнь — краткое движение из тьмы к обманному прелестному свету? Нет, не жизнь, а тяжелый, больной сон.

Он попробовал отпроситься из капеллы, и неожиданно судьба его решилась. Птицу великодушно выпустили из позолоченной клетки. Пусть летит, пусть доучивается в своей академии.

Но когда студенту Григорию предложили принять сан, он повел себя непонятно: в поведении его появилось сумасбродство, в мыслях — странность, и на вопросы он отвечал невпопад, заикаясь, словно дразня собеседников. Придурь, издевку эту ему не простили. Академия сурово захлопнула перед «скоморохом» свои двери.

Так было и в Венгрии, куда он потом поехал, взятый певчим для тамошней русской церкви. Он скоро исчез, и его следы в течение нескольких лет обнаруживались то в Австрии, то в Германии, то, говорят, даже на итальянской земле, у руин Капитолия.

4*

Так было и позднее, под Москвой, в Троицкой лавре. Сковорода — добрый гость игумена Кирилла Флоринского. Он занимается в знаменитом монастырском книгохранилище, беседует с мудрыми послушниками. Но лишь только предлагают ему остаться тут навсегда, украсить лавру своей блестящей начитанностью, своим чистым сердцем, как оно у Сковороды сжимается: нет, он никак не может, ему пора уже собираться, его заждались дома, в Малороссии.

Словно какой-то печатью отмечено было его лицо, в стольких людях зажигалось желание приручить его, сделать своим.

...Вот, например, харьковскому губернатору Щербинину весьма занятным кажется известие о том, что вновь объявился в его городе бродячий мудрец Григорий Сковорода. Едет он как-то по улице в губернаторском своем рыдване, и вдруг кучер, придержав вожжи, тычет кнутовищем вбок;-

—- Вон этот самый и есть.

— Каково, каково!.. — волнуется Евдоким Алексеевич: сидит на обочине под солнцем эдакий журавль тонкошеий и на проезжающее начальство не то что по рассеянности, а прямо-таки намеренно не смотрит. — Ну-ка, подозвать его ко мне, голубчика!

Адъютант исправной рысцой подбегает к бродяге:

— Вас требует к себе его превосходительство.

— А? Какое превосходительство? — как бы встрепенувшись от сна, удивляется Сковорода.

— Господин губернатор.

— Губернатор, — задумывается Григорий Саввич, и на лице его разочарование, — скажи ему, что мы не знакомы.

Что такое? Адъютант возвратился один, явно смущенный.

— Да не губернатор же, — досадливо морщится Щербинин, — и не требует.

Рисунки к тексту взяты из рукописной книги Г. С. Сковороды аАлфавит или букварь мира*.

Адъютант снова побежал, почтительно склонился:

— Вас просит к себе Евдоким Алексеевич Щербинин.

— А-а... — добродушно кивает Сковорода, приподнимаясь и отряхивая пыль с одежды. —- О нем слыхал. Говорят, добрый человек и музыкант искусный.

А позднее они как бы даже приятелями становятся. По крайней мере Щербинин покровительствует Сковороде, любит беседовать с ним. И в беседах не оставляет желания выведать, что же все-таки это за птица, странствующий, бездомничающий мудрец: хотя бы за знание стольких языков давно бы уже мог взлететь в высшие инстанции. А в этом своем диком состоянии он словно немой укор всем окружающим.

Идет ли о музыке беседа, или о коперниковых мирах, или о Сократе — давний вопрос назойливо вертится рядом, норовя как-нибудь невзначай и попутно выявиться.

— А что, Григорий Саввич (ах, все равно в лоб получается!), что, голубчик, не возьмешь ты себе какую-нибудь твердую степень? Для чего не ищешь известного и заслуженного состояния?

— Милостивый государь, — кивает Сковорода, давно ведь он к этому вопросу готов. — Свет наш подобен театру. Чтоб на этом театре представить игру с успехом и похвалою, каждый должен себе роль по способности избрать. Ведь актера на театре мы судим не по знатности роли, но по умению даже крошечную роль незнатного существа сыграть высоко, с достоинством. Я много раз об этом рассуждал

51