Вокруг света 1968-08, страница 52

Как бы приятель теперь не обиделся на него. Вздорный, скажет, строптивый старикан, и куда полез в самое болото? А может, и не обиделся, принял это исчезновение спокойно: ушел человек — значит, так нужно ему. Значит так написано у него на роду — вдруг появляться, вдруг исчезать.

Очень уж Григорий Саввич торопился. Раннее нашествие непогоды тревожило его. Осень могла отрезать пути к родным местам, к родным могилам, которым он хотел поклониться. Чуял: если не дойдет туда сейчас, то уже никогда не дойдет.

А потому пусть не обижаются на него, на тонкошеего тощего старика, в котором сидит сам вихрь; кто знает его и любит — те не обидятся. Ведь случалось, на год, на два, на пять мог он исчезнуть из жизни милых ему людей, раствориться в горячей пыли степных дорог, в безмолвном мареве украинского полдня, а потом объявиться снова все тем же озорным загорелым гостем, словоохотливым, любвеобильным, — и так было за его долгую жизнь не раз, не два и не пять. Кажется, нет уже его на свете, пропал, сгинул, весь вышел Сковорода, рассохлась и память о нем.

Но кого это видели недавно на поляне Гужвинского леса? Чья это свирель пела ночью посреди степи у чумацкого костра? Кого так внимательно слушают харьковские школяры на ярмарочном майдане?

— А то старец Григорий розу-му у пчел учится, — ответил гуж-винский пасечник.

— То Сковорода — добрый музыкант. И на кобзи, и на сопил-ци, и на скрыпци грае, — вспомнят чумаки.

— То Григорий Саввич, наш учитель латинской и греческой мовы, — скажут школяры...

Пока добирался он от Курска до Белгорода, никто не выделял старика особым вниманием. Подвезут на попутной телеге, в харчевне подадут горячего* спать уложат поближе к теплу — это не в счет. Это уж так всегда заведено в крестьянском мире — приласкать пожилого, усталого путника. Но после Белгорода, когда ступил он на родную свою слобожанскую землю, стал замечать: что-то переменилось. Как-то смотрели на него по-иному, будто с вопросом: тот ли это человек, про которого мы все знаем, или не тот? Все это значило, что незримой поступью поспешал навстречу Григорию Саввичу другой Сковорода, который уже существовал тут самостоятельно, незаметно рассеянный в разговорах, в песнях, в простодушно-грубоватых анекдотах, в самом воздухе. И однажды вечером из темного угла корчмы Григорий Саввич услышал. Услышал и затаился. Калека, сиплым старательным голосом тянувший духовные гимны, объявил:

— А вот «Полевая песня» господина Сковороды...

Кто-то стал припоминать, как он давным-давно слушал «Полевую песню» от самого Сковороды. Тут его спросили, а где же Сковорода теперь, и из ответов, последовавших вразнобой, становилось ясно, что где-нибудь да ходит, если жив еще, — может, он в Харькове, может, в Московию подался или в Киев. Вспомнили про бедность его и про то, что он от богатства всегда упорно отказывался: лучше мне, мол, сухарь с водою, нежели сахар с бедою... Восстанавливались в общей памяти и другие «словечки» бродячего мудреца, которые он безбоязненно говорил самым разным людям; как бранил он жадного купца и льстивого прислужника, как высмеивал барина, чей дом шатается

от ежедневных попоек, монаха-златолюбца, судью-неправедника и студентика, у которого голова трещит от глупых диспутов: «...всякому голову мучит свой дур...»

Но вдруг спохватились. А что же песня?.. Пора и ее послушать.

Тогда исполнитель, скромно внимавший беседе, откашлялся и вторично объявил название. Ах, поля, поля зелены, Поля цветами распещрены, Ах, долины, яры, Круглы могилы, бугры, — запел старик, и все слушали тихо, только изредка кто-нибудь покашливал.

А Григорий Саввич потупился, заерзал на лавке. Кровь прилила к лицу. Казалось, что все тайком разглядывают его. И он не выдержал, бочком-бочком пробрался в сени.

«Сколько уже лет этой песне? — стал он вспоминать. — Тридцать? Нет, пожалуй, и побольше. Вон какая своевольница-девочка! Сорвалась с губ и бегает теперь своими тропками».

А песня была именно полевой, вольной, в ней звучала радость человека, убежавшего от городской толкотни и суеты, и написал ее Григорий Саввич уже после того, как побывал во многих столицах — своих и европейских, — после Киева это было и Петербурга, после Москвы и Вены. Тогда в рощах малороссийского села открылось ему, что всех столиц никогда не обегаешь, что жажду к новым городам и странам никогда не насытишь и что для большой любви достаточно вот этого старого дерева, вот этого ручья, вот этого облака над головой, даже если оно через минуту исчезнет, рассеется в небе...

* * *

В северную российскую столицу—в придворную капеллу — привезен он был восемнадцати лет от роду, выписанный из Киевской академии. При дворе обожали музыку и певцов, особенно же певцов из Малороссии. Императрица Елизавета, женщина резвая, розовощекая, упитанная, обожательница игр и забав, хохотунья, намерилась обогреть угрюмый город жарким мотыльковым шелестом веселья. По вечерам, на балах и машкерадах, ноги танцующих прихотливо выплетали зыбкое кружево, седая канифоль щедро сыпалась с оркестровых смычков, волны беспечного счастья, казалось, не только ложатся туманом на дворцовые зеркала, не только