Вокруг света 1968-09, страница 9

V

чтобы услышать ее лучше и запомнить, но мелодия тут же исчезает, ведь и родили-то ее твои нарты, их бег, и лед, и вода под ним, и камни на дне, и еще что-то, о чем не дознаешься. В одном распадке, Степан знает это место, снег поет, как далекий мотор самолета. И так каждый раз. Слышишь его, крутишь головой, всматриваешься в небо, а самолета нет. И знаешь, что нет, что снег это поет, а все равно смотришь.

Степан жалеет, что не успел научиться музыке, — ни о чем больше так не жалеет! — он бы подобрал мелодию этой реки и песни снегов по распадкам... А на вчерашнем вечере в клубе мог бы выйти на сцену с аккордеоном, как бригадир из третьего стада, и играть песни, а потом остаться далеко за полночь, играть на танцах и говорить, что, мол, устал и самому танцевать хочется, а все равно играть. У него ведь и слух лучше, чем у бригадира.

Край озера, куда выбежали олени, уложен кипами шкур. В совхозном поселке каждый знает о работе, которая предстоит. И Степан знает. «Отправлять надо шкуры, весна застанет», — думает Степан. Тут же лежат несколько мешков («С сахаром или с мукой», — решает он и даже не замечает своих мыслей.) Балки лежат, штук десять. («Для нового детсада».) Это прилетал утром один самолет. («Прорвался все-таки!») Степан бьет оленей по правому боку, и те идут к берегу, туда, где бежали вчера на скачках. Теперь и сами пошли быстрей: от одного дома ушли далеко и чуют уже, что идут к другому — к стаду. Скоро понесутся так, будто за ними гонится волк. Тот, что живет в нижнем распадке. Впрочем, там много волков. Правда, Степан не видел сам, охотники говорили. Но сам он видел следы. Один след был легкий, с двумя вмятинами-когтями—это волчонок или очень голодный худой волк (их не отличишь по следам), а другой оставил все пять когтей, он шел первым. Недавно волки бежали в свой распадок голодные и загрызли двух оленей. Но обычно они ходят здесь сытые, и ждать их надо снизу: сверху они не придут — туда уходит дым от палатки.

«Завтра надо посмотреть получше, чей тот задний след: волчонка или нет», — решил Степан, а увидев волчьи следы, вспомнил, как давно хочет уйти в тайгу с охотниками. В этом году они принесли по двадцать соболей и по семь белок. В следующую зиму он все равно пойдет, даже если опять не возьмут... Он только думает так сердито, а уж знает, что только сейчас такой храбрый. Не возьмут — и останешься. А все-таки должны взять. И бригадир обещал отпустить. Надо только найти замену.

Это только вначале кажется, что в стаде быть просто: показал оленю соль, он и пойдет к тебе и все стадо приведет, тогда гони их. А куда гнать? Где ягель лучше. Это знать нужно, он под снегом; да чтобы недалеко от палатки, а то утром тебе же их искать; и догадаться надо, куда они уйдут за ночь, — не по следам же за ними бегать! Да найти тех, что отбились, бывают и такие; и беречь надо оленей, потому что они, как сейчас, будут с оленятами — так что не очень их гоняй. Да еще если волки!

Степан даже обиделся на непонятливость своего сменщика, которого еще и в глаза не видел и не знал, а уж не. доверял ему и ревновал к нему оленей... Конечно, только дикий олень не подойдет к тебе, если ты соль в руке держишь, он ведь не знает ее вкуса. Но даже домашние не любят того, кто бьет их, и не подпускают. И если у него

в руках соль, олень, конечно, не может справиться с собой и не подойти к нему, он идет, но в глазах у него страх, будто его держат за рога...

Собеседник его (тот самый сменщик, которого он еще и не подыскал) уже сдался и отступил, а Степан все думал и внушал ему: да сразу увидеть — только взглянув на стадо! — какого оленя нет, а их больше тысячи! А его, Степана, олени даже слова понимают. Не все, конечно, а самые главные: «Иди прямо!», «Стой!» и «Если устал, лучше ложись на брюхо!» Это уж совсем убило сменщика, и Степан отступился. Представил себе, как скоро подъедет к палатке, почистит рукой ноздри оленям от сосулек и инея, чтобы ночью им легко дышалось после бега, потом отвяжет их и уйдет спать, а они еще будут стоять даже отвязанные — вдруг он выйдет.

Люди в поселке уже спят, спят и пастухи в стадах, дышат спокойно и ровно. Нет, пожалуй, дышат, как олени, вздрагивают, чмокают губами и изредка постанывают, вздыхая, — тела их вспоминают ушедший день и праздник. Олени пошевеливают своими тенями, большими и тяжелыми, пошевеливают осторожно, чтобы не разбудить каюров. Глаза у оленей умней собачьих: в собачьих глазах видишь, как они что-то хотят сказать и не могут, а в застывших глазах оленя видно, что этот зверь уже все сказал и теперь только ждет, что ему ответят люди; сказал давно и ждет терпеливо, с надеждой, что его поняли и только почему-то забывают ответить. А что он сказал?

Он отдает людям привязанность, ласку, нежность; потом дарит им силу и скорость — и все время с этим добрым и грустным взглядом! — потом он отдает им свое последнее: тело и кровь, кожу и рога, и тогда взгляд его умирает. Нет, он остается жить в других оленях, и те опять отдают человеку привязанность, нежность, ласку...

«Да! — вспомнил Степан. — Стой!»

Олени встали. Он не слез с нарт, а сидел и глядел на оленей минут пять и слышал, как осыпается, шуршит снег под оленями. Был уже поздний вечер, и лунки на снегу, между задних ног оленей, Ъышли не желтые, как на солнце, а темные... Так надо было делать каждый час, не забывать. Это было единственное, что нужно оленям от человека. Делать это на бегу они не умели.

— И вот говорит он сыновьям (а уж плохой совсем был!), везите, говорит, меня домой. Отговаривали они его, отговаривали, делать нечего, посадили на самолет.

Мой собеседник, все тот же учитель, затягивается беломориной и вертит ее в пальцах, будто собирается бросить, но не бросает. Я сижу с ним на крыльце школы-интерната и смотрю вдоль улицы. Над поселком еще вечернее солнце, но дома уже отрозовели, чернеют.

— Ну, летят они с сыном, а над хребтом, уж когда наше озеро почти видно, старик умер.

Учитель опять затягивается и уж будто не рассказывает, а рассуждает:

— Немного не долетел до дома... А ведь позвало его сюда. Хоть под конец, а позвало. — И мягко, вроде бы с удивлением, добавляет: — Родина здесь.

А я думаю: сколько вот таких рассказов живет на земле, а никогда их не скучно слушать. И в какой бы угол ни приехал, всегда найдется такой рассказ и старик такой. А коль спросишь, засомневавшись, и фамилию назовут, и имя, и все приметы...

7