Вокруг света 1968-09, страница 6

рванными клоками коры и с пучками застрявшей шерсти — олени линяли.

Они дышали настороженно: они провели здесь ночь и полдня, не понимая, зачем они здесь находятся, когда других взяли еще утром и поставили впереди нарт. Степан прислушался к ним, но смотрел в загон. Стоящие посреди загона люди уже не видели друг друга, хотя оленя еще не выпускали. Они тренировались. Свистели мамыкты, затягиваясь на двух белых высоких пнях лиственницы.

Степан даже не взглянул в сторону пней, ему не важно было видеть сейчас, кто попадает, а кто нет: можно хорошо бросать на столб, но не поймать мамыктой оленя. Надо было проверить упругость и крепость мамыкты. Он быстро подошел к стенке загона, так, чтобы не видеть солнца, резко нагнулся и перекинул мамыкту через жердь, потом отбежал с двумя концами — в каждой руке по концу, и, когда уходить было уже некуда — мамыкта не пускала его, — он мгновенно откинулся назад, но не упал — мамыкта кинула его вперед, к жердям, он выбросил ногу, толкнул ею землю и опять запрокинулся, и опять мамыкта упруго бросила его вперед; ремень врезался в его кисти и стянул их петлей, но он опять отбросился назад, уже полностью доверяя упругости ремня, и, кинутый мамыктой на жерди, услышал, как в перегнутом его теле все напряглось и что-то сладко хрустнуло: без боли, словно освободилась в его теле какая-то новая сила, которой он еще только что не чувствовал в себе, но всегда знал, что она в нем есть, ее надо только вызвать. И тогда он понял: ему нужен олень! В мамыкту он верил. Он резко бросил один конец ее и прыжком ушел назад, чтобы не упасть. Жердь отпустила мамыкту, и та упала, сжавшись и извиваясь на снегу. Степан развернулся рывком и увидел его...

Прошел лишь год с его рождения. И олень сбросил одни рога. Он шел ровно вдоль стенок загона, срезая углы и одинаково пугаясь всех, кто стоял за жердями или сидел на них верхом. Люди свистели и тянулись к нему криком и ногами, не давая ему стоять. А он не стоял. Он шел плавно и быстро, круг за кругом, уходя от летящих на него мамыкт, падал и вновь шел, прыгая и жадно вытягивая морду с раздутыми ноздрями, словно глядел поверх жердей и людей. Он разгадал игру: он должен уходить — это старинная игра для него, зверя. Но перед собой он видел только жерди, они вертелись слева направо, он шел против солнца и слышал крики и свист мамыкт, бьющих его по туловищу, но ногам, по голове. И тогда он забыл правила игры и пошел по диагонали. Там, на середине его пути, были люди, но ему это было уже все равно, потому что он видел за ними свободный угол, там, конечно, слабые жерди — он проломит их... Петля схватила его за горло. Это был точный бросок, и бросавший получил очко. Олень упал на колени. Но тут же встал, и петля опять опрокинула его, уже на бок. Люди спешили к нему, чтобы снять петлю с его шеи, но он вряд ли видел это. В этой позе он мог быть наедине с собой и лесом, когда доверял всему вокруг. Но только не здесь! Здесь он не доверял никому! Он рванулся и понял, что ему не подняться...

Его освободили, не сначала он почувствовал, что рога его не свободны, их держали руками, и, значит, он не имел права сопротивляться. Но тут их отпустили, и он, прыгнув боком, — он не мог ждать, когда все его копыта опустятся на зем

лю! — быстро пошел в сторону, не видя ничего и не слыша. Ему позволили уйти из загона.

Второй олень вошел в загон мягко, как в поляну. Одним движением головы, почти ленивым, он увернулся от летящей петли, будто знал, что этот бросок сделан не по правилам — очко давалось за оленя, схваченного мамыктой на бегу. Но тут его бросило резко, как пружиной, и он пошел не стелясь, скачками. Он не понимал игры. Не понимал, зачем его гонят криками и ногами, едва он прижимался к жердям. Он знал человека, чувствовал все его желания, когда был в нартах, если желания относились к нему. Но зачем это? Зачем идти по кругу? Зачем удары и этот бешеный бег без нарт? И все это именно здесь, в загоне, где он привык быть спокойным, уставшим после дороги из стада к поселку, быть наедине с собой или своими собратьями!

Взбешенный, он уходил точно и быстро или замирал, как статуя, там, где люди не успевали и не могли его достать. И именно этот бег был нужен людям. Так он уходил в стаде и таким его надо было вылавливать там, чтобы поставить в упряжку.

— Х-эээ-х, — вздыхали люди, и это значило новый промах и новую победу его тела.

Степан мял рукой мамыкту, готовую к броску, и не заметил, как оказался на середине загона. Он понял, что не хотел первого оленя. Ему нужен был этот! Он мог ненавидеть его. Короткой ненавистью, нужной для броска. Потому что нельзя бросать мамыкту на оленя, как на ствол срубленного дерева. Надо знать вину оленя. Виной этого был бег — бешеный бег по кругу. Бросок не мог быть игрой — иначе олень пройдет мимо, лишь ударенный петлей. Тогда все вокруг гортанно выдохнут: «Х-эээ-х!» — и Степан позорно согнется в поклоне, сгребая свою мамыкту со снега, так и не почувствовав, как затянутая на шее оленя петля дернет его, а он уже пойдет ей навстречу, чтобы его не сорвало с места и не бросило оземь — в сочные зерна помета, в истоптанный снег! По натянутой струной мамыкте, как подтягиваясь, он поспешит навстречу упавшему оленю, чтобы взять его за рога, услышит, как тот подчинится ему, — и он освободит его быстро, потому что в нем уже не будет той короткой ненависти к бегу, ее снимет как рукой, ведь олень поймет его победу, умный олень!

Олень несся, обходя его, и Степан видел только белую полосу шерсти на его лбу над черными раздувшимися ноздрями. Но Степан знал, куда олень ступит в следующее мгновение: левая рука его с кольцами мамыкты подалась вперед, а правая, с петлей, сама ушла назад. Тело его уже падало на снег, переломленное в пояснице и странно застывшее за мгновение до удара с землей...

Броска не было! Его нельзя было ни увидеть, ни понять. Просто правая рука его ушла вперед, словно неся камень... Олень упал на колени.

Они уходили вереницей, согнутой в полукольцо, — так их сжимали горы на закатном берегу озера. Им надо пройти три километра по льду, присыпанному снегом. Там финиш. Полукольцо выпрямляется — выравниваются склоны, и уже не серое оно, как только что было, а черное, и все уменьшается, тает, пока не станет тонкой, исчезающей черточкой, невидимо скользящей по льду, и, наконец, точкой. В ней все: каюры, изогнутые в ударе, нарты, олени, их рога, падающие почти до

4