Вокруг света 1968-10, страница 34

— Для меня было неслыханным удовольствием наблюдать, как в красной полутьме на бумаге, опущенной в жидкость, начинают появляться морщинистые лица школьной сторожихи, конюха деда Василия или силуэт ломовой лошада. То были мои первые упражнения.

Работал Песков пионервожатым в школе, киномехаником, фотографом в ателье. По воскресеньям уезжал в лес. Снимал подснежники, лягушек, березовые поляны, стожки, рубленые избы. Однажды в вагоне случайно рассыпал папку со снимками. Сидевший напротив человек попросил посмотреть. Посоветовал зайти в редакцию.

— Снимки напечатали и попросили принести что-нибудь еще. Я принес. К одному из снимков пришлось сочинить длинное пояснение. Неожиданно заинтересовались именно пояснением и попросили что-нибудь написать...

А потом в газете появился его собственный, «песковский» уголок. Лоси, пасеки, муравейники... Пока он ничего другого не хотел, да и не мог. И даже в мыслях не допускал, что этот уголок есть провозвестник большого разговора с читателем о мире природы.

Песков получил должность фоторепортера. Обращение к природе вдруг помогло ему найти свой, простой и человечный, ключ к самым неожиданным темам. Я вспоминаю его очерки «Ржаная песня», «Баллада о топоре», «Чернотроп», «Золото», «Земля, растившая космонавта»... Они несут очень нужный людям мир — мир чистоты, гармонии, целеустремленности, созидания.

У Пескова прорезался собственный голос. Мате.* риалы его шагнули с газетных страниц в книги, его фотографии начали шествие по миру...

Мы помним его очерки о наших космонавтах. Что может быть для газетчика выше такого доверия — вести репортажи с космодрома Байконур, первому рассказывать о новых космопроходцах?.. Что может быть для журналиста лучшей оценкой его работы, чем благодарные письма читателей?

Читатель увидел в «космических» очерках и репортажах Пескова, в его книге «Ждите нас, звезды!» мужественных, сильных, воспитанных партией и комсомолом первооткрывателей космоса, людей простых и милых, которым дороги земля, закатное небо, смолистый запах соснового бора...

Я спросил у Пескова, сколько раз он выезжал в командировки по заданию редакции. Песков ответил: «Сбился со счета три года назад».

В его комнате в огромном деревянном ящике хранятся путевые блокноты. На блокнотах наклейки. Между прочим, прелюбопытнейшая география: «Антарктида», «Туркменский канал», «Африка», «Колхоз «Победа», «Вьетнам», «Землетрясение в Ташкенте», «Камчатка», «Воронежский заповедник»... На первой странице каждого блокнота обязательная надпись: «Это блокнот журналиста. Если растяпа владелец его посеял (а это с ним бывало уже), просьба вернуть по адресу...» Однажды надпись помогла. Песков потерял блокнот в Австралии, возвращаясь из Антарктиды.

— Но что вы думаете? Не успел я раздать друзьям сувениры — яйца пингвинов и камни из Антарктиды, — приходит в редакцию бандеролька, вся пестрая от иностранных штампов. Разворачиваю — мой блокнот.

Ты знаешь этот блокнот, читатель. Торопливые записи, сделанные в нем замерзающей рукой, пе

реплавлены в книгу «Белые сны». Да что там, ты знаешь все блокноты. «Край земли» — это тот самый, на котором написано «Камчатка»; «Шаги по росе» — это целая связка блокнотов, география от Диксона до африканских пустынь.

Песков ненасытен в скитаниях. Но его стремительные передвижения через меридианы и параллели — это не коллекционирование впечатлений, не жадность туриста. В том-то и дело, что для Пескова нет путешествия большого и малого. Бросок в Африку и хождение по подмосковному лесу с рюкзаком за плечами для него уравнены в правах, и то и другое — путешествия за правдой жизни, за красотой, за радостью.

«Скорый поезд идет без остановок. Пассажиры протирают глаза после ночи, любуются желтыми листьями, прилипшими к стеклам. Почти никто не знает, что происходит в осеннем лесу, всего в десяти шагах от бегущих вагонов».

Ему очень хочется, чтобы знали. И чтобы через это знание люди становились мудрее, человечнее, чище. На это уходит все: время, здоровье, собственная жизнь. Мне трудно понять, как Василий выдерживает такой темп жизни, этот жесткий, установленный самим для себя график... К пятидесятилетнему юбилею Советской власти мы, в газете, обсуждали грандиозный план создания пятидесяти «портретов Родины». Красная площадь, Магнитка, Самарканд, Днепрогэс... Панорама труда, панорама свершений. Эти пятьдесят портретов легли на Пескова. Долгие месяцы беспрерывной командировки. И результат — пятьдесят отличных материалов. И снова добрые письма читателей. А когда подвели итоги, оглянулись — Пескова уже нет. Секретарь редактора пожала плечами: «Вчера выписал командировку. Куда? Кажется, на Урал...»

Чаще всего Песков пишет в нашей маленькой редакционной библиотеке. Слева, на столе копится груда листов. Это брак. Вот Песков пишет второй вариант, третий — и безжалостно отбрасывает. Слова сопротивляются, он медленно и трудно преодолевает это сопротивление.

Говорят, что произведение искусства подлинно только в том случае — кроме прочего, конечно, — если не видно, как оно сделано. Это равным образом относится к фильму, к скульптуре, книге, очерку. Читая Пескова, не хочешь думать, как это сделано. Очарование заслоняет технику.

«На этот праздник не нужен билет. Кладите краюху хлеба в мешок, проголосуйте попутному грузовику, или садитесь в автобус, или велосипед седлайте, а лучше — пешком. Пораньше из дому, лучше с самой зарей. Тогда весь праздник — ваш. Вы увидите, как стягивает солнце туманное одеяло с реки, увидите росу на красных осиновых листьях, увидите, как добывает свой «хлеб» трудолюбивый дятел».

Для этого абзаца Песков исчеркал шесть листов. Язык Пескова — для читателя радость, для Пескова — вечное мученье. А еще язык Пескова — загадка. Простота его языка вводит кое-кого в заблуждение, рождает мысли о легкости журналистского труда. Но, поверьте, это трудная простота.

Он пробует фразу на цвет, на вкус, на запах. В языке Песков, безусловно, кулинар. Он панически боится штампа. Трудно и медленно лепит Песков настроение, образ, ритм. Чаще всего он оперирует фразами-мазками. Каждая из них еще не есть

32