Вокруг света 1968-10, страница 8

думали вслух о том, как дать знать Билибину о золоте на Утиной; Билибин плыл следом за ними. Ведь легко может что-нибудь случиться, когда они будут сплывать по Колыме к базе. Били-бин должен знать о золоте..

Раковский вырвал лист из блокнота. «В этой речке очень хорошее золото», —- написал он. Прочли вместе. «А в чьи руки попадет записка?* Раковский скомкал лист и вывел на другом крупными русскими буквами: «Тер из э вери гуд голд ин тзис ривер».

Так родилась дорога к золоту Колымы.

...Странно, но теперь здесь не говорят о золоте. О чем угодно, а о нем редко, только к слову. А вообще-то ничего странного. Разве говорят в Донбассе все время об угле? Или на Урале о малахите? Другое дело — дороги, все те же дороги — к золоту...

ПО НАЛЕДЯМ

Михаил прошел тысячу сорок четыре километра. От самого океана — от Магадана. Если он не пройдет еще семьдесят, на прииске «Юбилейном» не будет маринованных огурцов, не хватит спичек. «Бывало и хуже», — сказал бы он. Но он не думал об этом.

Спички забросят весной вертолетом. К тому же есть еще и Ольчанский перевал, весна может не скоро закрыть его. А огурцы не взрывчатка.

Но и об этом он не думал.

Если он не поедет сегодня, завтра пойдет его сменщик. И он завалит где-нибудь машину, так уже было однажды. «Зачем поминать? — отрезал бы Михаил. — А ты еще не падал? Здесь упадешь».

Но ему никто не напоминал об этом. Он должен был все помнить и решить сам...

За поселком, где было еще шоссе, Михаил остановил фургон. И не посредине дороги, где ехали, а на обочине — значит, надолго! Он думал. Занятие это он, кажется, уважал. Помешкав, потянул ручной и забыл на нем руку. Так и сидел. Впереди были горы, налево — поворот на Индигирку.

— Эх! Хо^ел я тебе перевал показать! — И умолк. /

Он уже и вправду думал, что к перевалу его зваЛо желание показать мне Ольчан, и верил в это. Путь до «Юбилейного» через горы был вдвое длиннее, по реке — вдвое опаснее...

— Ну что? По наледям, чт&ли?

И тут я ошибся. Думал, что это вопрос, и ему нужна поддержка во мне, ведь он боялся ехать по реке...

— Давай по наледям, — посоветовал я.

А он и не слышал, хотя и глядел на меня. И не мои слова решали.

— Ну, по реке, так по реке, — фургон дернул нас, и мы оба клюнули головами. — Будем героями, если раньше со страха не помрем.

Колея на спуске к реке баюкала машину — фургон качал нас. Вышли на лед, фургон за спинами не отзывался — так было ровно. Цвет дороги невозможно было уловить, как цвет моря. Два бесконечных белых полотнища снегов устилали Индигирку и уходили в горы, чтобы накрыть и их; а посредине, деля снега, улетало под капот ледяное шоссе: мелькало голубое, розовое, возникало сиреневое, и вдруг открывалась до горизонта глубокая зелень — темнела, сверкала, тянула за душу; потом зелень тонула сама в себе и снова

одевалась нежным — розовым. Это нельзя было назвать пейзажем! Встречаясь в книгах с описанием природы, я всегда видел невинное лукавство автора. («Да полно! Так ли уж было красиво?») Но эта дорога! Хотелось выйти и трогать ее рукой: неужели правда?

Правдой было и то, что думал Михаил: эта дорога завтра исчезнет. Пропадет, как не пропадают дороги нигде, потому что таких нигде нет, как нет и таких рек. Только здесь. Зелеными и синими шапками вздуются льды, шапки будут расти без единой трещины, тогда раздастся взрыв — фонтан воды упадет на лед и превратится в поток, он понесется по льду, шурша снегом, топя его: пар окутает воду. И мороз схватит ее новым льдом. Машины уже не пойдут по нему — провалятся до первого льда. И только потому, что таких ловушек пока хАало, идем мы...

— Замечаешь наклон? — Михаил обернулся ко мне.

Я не видел.

— Я тоже сначала не видел. Машина заметила. Когда назад ехал. Градусов так пять-семь. По всей Индигирке. Теперь я и глазами вижу. — Он оставил мне время поудивляться. — А вот километров двести отсюда есть, говорят, порог. Так по нему ни одна машина не влезет. Вот это река!

Трудно сказать, было ли это восхищение или чуть суеверная похвала красоте, которая в любую минуту может стать западней. По крайней мере он добавил:

— Если б не алмазы или там золото — не поднять этот край. Никакой пропорции бы не было. Без выгоды. А так в некоторых странах ведь нет этого. — И будто забыл начатое, заговорил интригующе: — В шахтах ящериц находят. По тыще им, что ли, лет. Оживет на глазах прямо, поползает немного — и дуба режет. Не может, значит, жить. Неспособна.

В последнем слове была радостная успокоенность: слишком было б дико, если б не «резала»: оживет такая — чуть ли не из ледникового периода! — потом разбирайся с ней, что она помнит. Лучше уж пусть «режет». Спокойней.

Мы ехали уже с час, и все было хорошо.

— А ведь есть, наверно, где-то золотые планеты. Должны быть! Тут, у нас, и то встречаются... большие куски.

Он затормозил резко. Я схватился за ручку дверцы. Но тут же устыдился. Просто впереди стоял бульдозер. Это была не задержка, просили ведро бензину.

— Полведра дам, — нетвердо сказал Михаил. — Хватит, заведется.

И дал ведро.

Уж отъезжали.

— Если грустно будет, — крикнул он бульдозеристу, — погожу вас!

— Да. Пиши тогда.

И опять я думал о реке. Я видел эти иглы на магаданской трассе: по краю ее громадными кораллами стояли серо-белые снега. Они были развернуты точно к тому месту неба, где должно быть полуденное солнце, самое жаркое; иглы их смотрели в одну сторону, как мириады холодных, но любящих солнце растений. Промежутки меж иглами выжгло солнце — там, в этих промежутках, когда снег еще был нетронутым, лежали пылинки, крошечные веточки, семена — солнце слоцро вдавливало их, и они буравили снег свбим жаром, уходили вглубь, оставляя рядом иглы снега. Так бу

б