Вокруг света 1969-04, страница 25

Мальчик не услышал, не запомнил выстрела. Он доживет до восьмидесяти лет, как его отец, и брат отца, и дед в свое время, но выстрела не вспомнит. Он даже не знал, куда дел ружье. Помнит — бежал. Потрясенный и дрожащий, стоял над оленем — тот застыл в страстном стремлении вперед, лежал как живой на влажной земле, и Сэм Фазерс спокойно вынимал нож и опять стоял позади мальчика.

— Не лезь к нему спереди, — сказал Сэм. — Размолотит в труху передними копытами. Заходи сзади, чтобы взяться за рога. Если он не умер — прижмешь ему голову и успеешь отпрыгнуть. Другую руку — вниз, зажми ему ноздри.

Мальчик сделал, как сказал Сэм: отогнул оленю голову — горло напряглось — и Сэмовым ножом он резко полоснул по натянутой шкуре, и Сэм нагнулся к тугой струе и окунул руки в дымящуюся кровь, распрямился и вытер их о мальчишечье лицо.

Звук рога победно раскатился по лесу — еще и еще меж влажных стволов, бурлящей волной нахлынула свора, но Джим и Бун разогнали собак, после того как каждая отведала только что пролитой крови, и подъехали мужчины, признанные охотники: майор де Спейн, и генерал Компсон, и Вальтер Юэл, бивший без промаха, и двоюродный брат мальчика Маккаслин, старшой, скорее родной, чем двоюродный, — с детства, с тех пор как мальчик родился, когда его отцу подкатило под семьдесят; скорее отец, чем двоюродный брат, и больше отец, чем кто бы то ни было; и, не спешиваясь, охотники смотрели на них: на старика, негра во втором поколении, даже сейчас, в семьдесят, — воина, сына вождя племени чикессо, и на белого мальчика двенадцати лет, с отпечатками кровавых пальцев на лице, которому надо было стоять прямо и скрывать сотрясавшую его дрожь.

— Как он вел себя? — спросил Маккаслин.

— Нормально вел, — ответил Сэм Фазерс.

Они стояли — белый мальчик, причастившийся жизни на веки веков, и наследник двух первобытных родов, темнокожий старик — потомок королей, окровавленными руками отметивший мальчика, совершивший формальный обряд посвящения в сан, который мальчик давно уже принял под руководством Мужчины, семидесятилетнего вождя, — смиренно и радостно, и с гордостью самоотречения. Прикосновение пальцев, смоченных кровью — первой, настоящей, пролитой мальчиком, навсегда объединило его и учителя, и мальчик будет жить, становиться взрослым, ему исполнится семьдесят и восемьдесят, и старик не умрет даже после того, как сойдет в землю вслед за своими предками — королями и вождями, воинами и рабами — в землю, которой владели его праотцы задолго до того, как пришли белые и стали жить на той же земле, причащаясь жизни, как причастился мальчик, продолжаясь в потомках, основывая роды, получая в наследство землю и кровь расы, которая уходила с Сэмом, умирала в нем, одиноком и бездетном, неотвратимо и безвозвратно.

Его отцом был сам Иккемотуббе, вождь, который называл себя Дуум. Сэм рассказывал мальчику об этом — о том, как Иккемотуббе, племянник Иссе-тибехи, в юности добрался до Нового Орлеана и вернулся обратно семь лет спустя с приятелем, кавалером Сье Блон де Витрй — так именовал себя этот француз — Иккемотуббе какой-то французской семьи; а Иккемотуббе он тогда уже величал Du Homme; так вот: вернулся он, возвратился домой

с квартеронкой ^рабыней (она и родила потом Сэма Фазерса), в одежде, в шляпе, расшитой золотом, и привез табакерку с белым порошком, очень похожим на сахарную пудру, и ящик из-под виски с выводком щенят, и на берегу Реки его встретили друзья: трое или четверо приятелей юности, и мерцали, вспыхивали дымные факелы, высвечивая золото на его одежде, на шляпе, и Дуум тут же, на берегу Реки, присел на корточки, вынул щенка, достал табакерку и дал щенку лизнуть белого порошка, и щенок издох прямо у него в руках, и все пошли в поселок (а Иссетибеха уже умер, и двоюродный брат Дуума, Моккетуббе, должен был унаследовать титул вождя). А на следующее утро сын Моккетуббе, восьмилетний мальчишка, внезапно умер, и днем Дуум в присутствии Моккетуббе и других (Племя — называл их Сэм Фазерс) вынул еще одного щенка из ящика и дал ему лизнуть своего порошка, и щенок умер у него в руках, и Моккетуббе тут же отказался от своих прав, и Дуум фактически стал вождем — Человеком, как давно уже величал его Француз, а на следующий день Дуум, вождь, объявил о свадьбе беременной квартеронки и раба, негра, доставшегося ему в наследство (вот почему Сэм получил свое имя — Фазерс, что на языке племени чикессо значит Имеющий Двух Отцов), а через два года продал их всех — квартеронку, раба и родившегося ребенка белому соседу Карозерсу Маккаслину.

Это было семьдесят лет назад. Сэм — невысокий, скорее коренастый, с гривой волос без единой сединки, а мальчик, знал: ему под семьдесят, но, казалось, эта грива не поседеет и в восемьдесят, вялый с виду, но только с виду, с лицом, по которому не угадаешь возраста, пока человек не начнет улыбаться,— был совсем не похож на негра; разве что немного тусклые волосы да ногти выдавали в нем негритянскую кровь, да глаза: какое-то ускользающее выражение, не цвет, не форма, а именно выражение: мелькнет — даже и не выражение — проблеск, и Маккаслин объяснил мальчику: неволя; нет, печать не рабства, а оков, ощущение, что в fe6e есть кровь невольников. «Ну, вроде старого льва или медведя, — говорил Маккаслин, — выросшего в клетке. Он и не знает ничего, кроме клетки, здесь он и родился, и провел всю жизнь, и вдруг он почувствовал, почуял что-то: так, дуновение, легкий ветерок пролетел над лесом и заглянул к нему в клетку, но на миг зашумели, зашептали заросли, зашуршали, надвинулись раскаленные пески... Даже не почувствовал (он ничего этого не знает и, наверно, не узнает, если и увидит), а только дрожь, — пробрезжило и ушло; но не совсем, не бесследно: осталась клетка. Улепетнул ветерок, замолкли заросли, умерло горячее дыхание песков, и в ноздри ему бьет запах железа, которого он просто не замечал раньше. И в глазах у него затаивается горечь неволи».

«Так отпустите его! Отпустите!» — закричал мальчик.

Маккаслин коротко рассмеялся и осекся, и это был не смех — только звук, захлеб. «Ему не Мак-каслины выковали клетку, он первобытный, понимаешь? — первородный, прямой потомок воинов и вождей, в его крови бушуют инстинкты, которые давно уже уснули в нашей, подавленные совместной и тесной жизнью, — так давно, что мы забыли о них; а в нем кипят, слились воедино страсти двух

¹ Квартеронка — родившаяся от мулатки и белого. (Прим. пер.)

23