Вокруг света 1969-04, страница 26

первозданных племен, и он взрослел, узнавал жизнь и однажды понял — внезапно, с яростью, что он был предан: воины и вожди, предки, праотцы его были преданы. — Не отцом, — быстро сказал Маккаслин, — он верил, что был предан раньше, чем продан: матерью, наградившей его кровью черных — не кровью, не расой черных был предан, не матерью, а путаницей, безысходной путаницей: тем, что мать (а значит, все-таки предала) передала ему по наследству кровь рабов, смешанную, слившуюся с кровью поработителей, взрастила монумент, памятник победителям, заключенный в мавзолее его сгубленной воли. Нет, не в нас дело, — сказал Маккаслин. — Видел ты хоть раз, чтоб он обратил внимание, если кто-нибудь, ну там твой отец или дядя скажут ему: сделай то или это? — никогда он не послушается, просто не услышит».

Это было правдой. Мальчик так и запомнил Сэма: сидит перед кузницей полдня, день, просто сидит и ничего не делает, и никто: ни отец мальчика, ни дядя, ни Маккаслин — даже когда он сделался хозяином (правда, тогда его еще не называли «хозяин») — не скажет ему: «Сэм, это надо сделать к вечеру», или: «Сэм, почему ты это не сделал вчера?» (Сэм затачивал лемехи плугов, чинил всякий мелкий ручной инвентарь, иногда работал плотницкие поделки), даже если кузница ломится от работы и в поле ждут непочиненную борону. А раз в году — осенью, в ноябре, мальчик видел: подъезжает фургон (парусиновый верх поднят, натянут на обручах), груженный едой —* ветчиной, окороками, мукой, мелассой; целая туша — вчера забитый бык — для собак, пока в лагере не появится мясо; сами собаки в загоне-клетке; постели, ружья, топоры, фонари; и Сэм Фазерс и Маккаслин забираются в фургон, чтобы ехать в' Джефферсон — прихватить Юэла, майора де Спейна, генерала Компсона, Буна Хог-генбека и ехать дальше, к Большому Каньону — в оленьи и медвежьи дремучие места. Они уезжали на две недели, но прежде чем фургон нагрузится, тронется, мальчик, бывало, уйдет, чтоб не видеть (нет, он, конечно, не плакал — держался), зайдет за угол и шепчет (но не плачет!): «Скоро. Теперь скоро. Только три года (или два, или один) — и мне будет десять, и Кас скажет, что я могу ехать».

Работа Сэма была работой белых. Потому что он не делал ничего другого: не обрабатывал надела, полученного по жеребьевке, как бывшие рабы Ка-розерса Маккаслина, не батрачил поденно, как молодые негры или негры, которые недавно приехали, и мальчик не знал, да так и не узнал, как они договорились — Сэм с Карозерсом или, может быть, с близнецами, сыновьями Карозерса. И хотя Сэм и жил среди негров, в негритянской лачуге, отдельно от белых, и одевался, как негры, и говорил, как негры, и даже похаживал в негритянскую церковь — все равно он оставался индейцем чикессо, сыном вождя племени чикессо, и негры, конечно, знали об этом. И сдавалось мальчику, что не только негры. Потому что бабка Буна Хоггенбека тоже была индеанкой чикессо, и, хотя Бун считался белым человеком, в его жилах текла и индейская кровь; да, но не кровь индейского вождя. Надо только глянуть на них обоих, когда они рядом, Бун и Сэм, — и разница станет совершенно очевидной, так по крайней мере казалось мальчику, да и Бун тоже смутно чувствовал ее, хотя и был неколебимо убежден в своем самом что ни на есть благородном происхождении. Встречались люди оборотистей, богаче (просто им повезло, говаривал Бун), но ни

в коем случае не благородней по крови. Бун был безрассудно предан де Спейну и Маккаслину Эдмондсу (и ел их хлеб) и слепо — своим желаниям и инстинктам. Именно Сэм, на взгляд мальчика, Сэм Фазерс, негр, держал себя с достоинством, встречаясь не только с де Спейном и Маккаслином, но с любым — пусть и незнакомым — белым, без той приниженной готовности покориться (застывшая улыбка и — «слушаюсь, сэр»), которая как неприступная и мертвая стена разделяла черных и белых людей, а с Маккаслином он разговаривал не только как равный, но как старший, умудренный опытом — с младшим.

Он обучал мальчика понимать лес, чувствовать, когда надо и когда не надо убивать, учил стрелять и разделывать добычу. Они сиживали и под яростными августовскими звездами, поджидая ушедший из слуха гон по лисе, и в промерзшем декабрьском лесу у костра, пока собаки добирали по следу енота, и на току в предрассветной апрельской тьме, знобкой от тяжелой студеной росы, — толкуя об охоте, о зверье, о людях. Мальчик никогда не задавал вопросов: Сэм не имел обыкновения отвечать. Бывало, они сидят, и мальчик ждет, и потом слушает рассказы Сэма — о былом, о людях, которых он не знал и которых поэтому, конечно, не помнил (так же как он не знал и не мог припомнить, видел ли лицо своего отца), о людях, чья кровь текла в жилах расы, сменившей, но не заменившей ту, ушедшую.

И все это было, и ушло, и умерло — люди и время, но Сэм рассказывал, и оно оживало — прошлым мальчика, и становилось настоящим, и оставляло следы, отпечатывалось на земле, в которую сошло и которую не покинуло, и никогда не покинет, и казалось, что ни он, ни люди пришлой расы и расы, которую они привели с собой, не пришли, не утвердились на этой земле, хотя она и считалась собственностью его деда, потом отца, потом Маккаслина, а когда-нибудь станет и его землей, но собственность эта была столь же беспочвенной, нереальной и бесцветной, как купчие крепости, хранившиеся в старых архивах Джефферсона, и мальчик, случайный пришелец и гость, слушал голос владельца, хозяина.

Еще недавно, три года назад, их было двое — оставшихся в живых, и другой — Джо Бейкер, чистокровный чикессо (он называл себя Джабекером — всегда в одно слово), жил отшельником в маленькой лачуге, промышлял для продажи рыбу и зверя, и в округе — миль, наверно, на пять — не было никакого другого жилья. Никто о нем толком ничего не знал, и люди не отваживались подходить к его хижине: Джабекер знать никого не хотел, белые или черные — ему было все равно. Только Сэм, бывало, заглядывал, наведывался к нему, в грязную лачугу у развилки реки, да Джабекер изредка захаживал к Сэму, — два старика, сидя на корточках, толковали на смеси негритянского жаргона и диалекта холмов — спокойно, неторопливо, вставляя в свою речь фразы из языка их предков, ушедшего, но не умершего, как не умирает время. И, сидя на грязном полу кузницы, мальчик слушал — начинал учиться. А потом Джабекер умер, вернее исчез, — и никто его больше никогда не видал (Сэма в это время не было в поселке — даже мальчик не заметил, когда он ушел и куда отправился, — просто пропал), и однажды негры, охотясь в долине, увидели внезапно расхлеставшийся огонь — в том месте, где стояла хижина Джабекера, сунулись посмотреть, да не для них, видно, горело: кто-то стал по