Вокруг света 1969-05, страница 70

носчики лимонада, булочники с корзинами, поскрипывающими за плечом или без всякой поддержки в волшебном равновесии установленными на специальных кожаных бубликообразных подушечках на головах, поверх картузов, торговцы мелким кондитерским товаром собирали обильный урожай. Мама скормила нам с братом невесть сколько шоколадок «Гала-Петер»,* несколько раз она уже порывалась сказать: «Ну, дети, довольно», но, посмотрев на меня, замолкала.

Да, надо сказать, трибуны и не пустели. Может быть, кто-то уходил, но появлялись новые. Шумела, посвистывала, изощрялась в добродушных насмешках та публика, на заборах и деревьях... Где-то сломился сук, где-то затрещал забор. Туда рысью пробежал околоточный с несколькими городовыми: «Вот эти уже полетели. Гляди: разбег берут!»

А уйти было и немыслимо, потому что желтая полотняная птичка «Антуанетт» (это был очень неудачный по конструкции, но очень изящного очертания аэроплан, похожий в полете — у меня было несколько цветных открыток с ним — на какого-то птеродактиля, с остроугольными, причудливой формы крыльями и хвостовым оперением), эта птичка не оставалась ни минуты спокойной.

Два или три раза Латам в своей «фирменной» мягкой шахматной кепке садился на пилотское место, давал газ... Под нарастающий гул трибун «птеродактиль» все быстрее и быстрее пускался бежать туда, к Коломягам... Вот сейчас, вот чуть-чуть...

Стоп. Покачиваясь, машина (эти полотняные штучки трудно было и тогда назвать машинами, а уж особенно с нашим теперешним представлением о машинах) останавливалась. Солдаты, стоявшие у начала пробега в таких позах, что, казалось, каждый из них сам готов был взлететь, кто впробежку, кто с ленцой, шли туда, где она замерла; ее разворачивали, волокли обратно, и было видно, как сам Латам и французы-механики сначала болели душой за свой «аппарат» и как потом они уверились, что руки русских людей, хоть тебе рассолдагг-солдат, могут и не такую вещь доставить куда угодно в полной нерушимости. Уже спокойно, не вмешиваясь, они шли по траве за своей «Антуанетт». И опять все начиналось заново... До позднего вечера «Антуанетт» все фыркала, облачка дыма все голубели, а бесчисленное множество народа — от студентов до подмастерьев, от светских дам до белошвеек — ворчало, поругивалось, острило над французом, над самим собой, над авиацией и техникой, вспоминало, кто пограмот-ней, горбуновское пресловутое «от хорошей жизни не полетишь» и не расходилось.

И вот солнце пошло к закату. В Удельнинском парке под его лучами выделились красные стволы сосен. Налево, к Лахте, над травой болот начал тянуться чуть заметный туманчик. И вдруг желтый беспомощный аэроплан заревел по-новому, мужественным, решительным рычанием. Как и во все предыдущие разы, он, подпрыгивая на неровностях почвы, побежал туда, на запад, в сторону заката. Дальше, дальше... И между его колесиками и травой образовался узенький зазор, он расширился, под машиной открылись холмы у Коломяг... Единый вздох вырвался у нас всех: «Летит, батюшки, летит!», «Ма шэр, иль воль, иль воль, донк!», «Мама, мама, мама, ну смотри же, полетел!»

Это продолжалось считанные секунды, не боль

ше одной или двух минут \ Силы природы возобладали над силами человеческого гения; возобладали пока что. Латам поднялся не знаю на какую высоту — может быть, метров на двадцать, пролетел наверняка не более ста или полутора сот метров (что я, метров! Саженей, конечно, какие же тогда метры) и вдруг, потеряв летучесть, но не присутствие духа, «планирующим спуском» (я-то ведь все это знал!) вернулся на землю. И как вам кажется, что тогда случилось?

Само поле было отделено от трибун и от ворот традиционной в те времена препоной: бело-красно-черным, как на караулках XIX века, как на Марсовом поле, шнуром, канатом, натянутым на такие же полосатенькие короткие столбики, за которыми похаживали взад-вперед в черных шинелях хорошо кормленные усатые городовые.

И вот в один миг ничего этого не стало: ни ограждения, ни городовых. Десятки тысяч людей с ревом неистового восторга, смяв всякую охрану, неслись по влажной весенней траве, захватив в свою вопящую, рукоплещущую массу и солдат стартовой команды, и горстку французов, и русских членов аэроклуба, и разнаряженных дам, и карманных воришек, чистивших весь день кошельки у публики, и филеров, и разносчиков съестного, — туда, где торопливо, видя это приближение и еще не понимая, к чему оно, то выскакивал на крыло, то вновь вжимался в свою маленькую ванночку сам мосье Юбер Латам.

Я был тогда в общем довольно законопослушным мальчишкой; от меня не приходилось ожидать существенных нарушений установленного «от меня далеко не отходить!». Но тут все правила упразднились на корню. Я верещал несусветное и мчался вместе с другим сверстниками — самыми разными: и гимназистами, и учениками городских училищ, и «вовсе поулочными мальчишками», — опережая взрослых тяжеловесов. И мне до сих пор непонятно (может быть, теперь уже и понятно, я же тоже был отцом), как мама моя, женщина много выше среднего роста, настоящая «дама», с отличной фигурой, но скорее полная, чем худая, в тогдашней безмерно длинной юбке, с тогдашней шляпой, укрепленной на ее белокурой голове длиннейшими булавками, — как она, влача за ручку братца моего Всеволода, доспела до самолета почти одновременно со мной. Я все-таки считаю, что один материнский инстинкт не дал бы такого спортивного эффекта; проявилась и ее страстная любовь ко всему новому, невиданному...

Конечно, хотя мы, мальчишки, финишировали первыми — и я впервые увидел совсем близко от себя горбоносый профиль маленького Латама, растерянную, не без примеси страха, улыбку на его лице, — взрослые, пыхтя догнавшие нас, оттеснили нас от авиатора. Они подхватили его на руки. Качать тогда не было принято, а то бы плохо ему пришлось; но вот нести на руках — это полагалось. Латама понесли на руках, и мы были бы безутешны, если бы студентам — политехникам, технологам, лесникам, военно-медицинским, да даже и голубым околышам — универсантам — не пришла в голову блестящая идея: нести на руках «и аэроплан». И тут я восторжествовал. Я так ухватился за изогнутый, светло-желтого дерева, напоминающий хок-

¹ Курьезно, что Латам, не додержавшись в воздухе 40 секунд до 2 минут, по контракту утратил право на признание полета состоявшимся и ничего за него не получил от аэроклуба.

68