Вокруг света 1969-07, страница 64

Восемь веков провел рынок на правом берегу Сены. Время меняло костюмы продавцов и покупателей, цены на товар и качество упаковки. Оставалось неизменным одно: ярмарочный дух громадного торжища. Гравюра XVIII века изображает тогдашний Halles. В центре видна восьмиугольная деревянная «башня позора» — к ней приковывали негоциантов, уличенных в мошенничестве и пользовании «облегченными» гирями.

ЮВЕНАЛИЙ ПОЛЯКОВ

ЛРЕВО ПЛРИЖЛ"...

Ж> от он и переехал. Нет больше ** Halles, парижского Центрального рынка, того самого, что во всем мире знали как «Чрево Парижа». В одну из мартовских ночей (ведь рынок существовал только ночью) парижане семьями и в одиночку, шумными компаниями и чинными туристскими группами — тысячи людей, те, чья жизнь переплелась с ним, и те, что знали его лишь понаслышке, — пришли проститься со своим рынком.

Грустное это было прощание. Казалось бы, что особенного, — ну, закрывают один рынок, открывают другой, ультрасовременный, архиудобный... обычное мероприятие муниципальных властей!

Да, но ведь в прошлое уходил Halles — частица жизни пари

жан, кусок живого естества Парижа, достопримечательность, пожалуй, равная Нотр-Дам, Эй-фелевой башне и Елисейским полям. Кто хоть какое-то время прожил в Париже, почувствовал это. Коллеги-журнали-сты и знакомые, приезжая, считали долгом непременно сходить в «Чрево» поесть лукового супа.

Вы не встретили бы той ночью радостных лиц. Люди молча смотрели, как выруливают фургоны, будто уезжает навсегда бродячий цирк, и каждый пытался понять, отчего так беззащитна история: вот ведь прошло всего несколько часов — и от «Чрева» осталась лишь груда досок и камня, сор, опустевшие павильоны...

Нет, нет — кто же спорит с запросами века! Но что бы вы

сказали, если вместо Эйфелевой башни поставили бы иглу, оснащенную пусть самой совершенной радиотехнической аппаратурой, если б «переехал» Лувр. Такие вещи не заменить, а переехать они могут только в историю, из которой их уж ничто не сдвинет.

— Можно, оказывается, пересаживать чрево, а сердце оставить на месте, — невесело шутили парижане.

Каламбур не так прост, как кажется. «Чрево» помещалось в сердце Парижа и жило, как живет сердце. Золя писал: «Париж размалывал пищу для двух миллионов своих жителей. Казалось, это неистово пульсирует огромное сердце, выталкивая животворную кровь в питаемые им сосуды».

62