Вокруг света 1969-07, страница 72

А лицо у нее — как снег...

— Откуда ты знаешь эту песню? — спрашивает он, но при этом делает вид, будто поинтересовался этим так, между прочим.

— Мне ее принес ветер, — говорю я.

Он пристально смотрит на меня и медленно произносит:

— Я не знаю этой песни. Я вообще знаю очень мало песен.

— Тогда, может быть, эту песню пела одна из твоих собак?

— Не знаю, — отвечает он.

Я его понимаю: кому приятно узнать, что тебя подслушивали? Так мы и расстаемся^ ни с чем. Но на следующее утро он приходит в дом, где я остановился, и интересуется, хорошо ли мне спалось. Я догадываюсь, что ему от меня что-то нужно. В конце концов он говорит мне, что хотел бы послушать другие пеони, которые у меня — так ему сказали в деревне — записаны на пленку.

Поджав ноги, сдвинув на затылок свою треххвостую шапку, он садится перед аппаратом и умолкает. Я не знаю, о чем он думает, но вижу, что он целиком поглощен тем, что слышит. Прослушав две ленты, он становится разговорчивым и соглашается спеть одну из похожих на йодли песен, которые он слышал от деда.

Солнце! Сегодня такое солнце!

Я смотрю на него,

и у меня за щекой

тает кусочек оленьего жира.

Сегодня будет Большой Праздник Солнца/

Да это настоящий «юоигам» — шаманская песня, такие-то мне как раз и нужны! По ним, как по книге, читаешь старую лопарскую жизнь.

Конечно, это «юоигам» — я уверился в этом сразу же, как только услышал про «Большой Праздник Солнца». В моей коллекции стало одной подлинной песней больше. Обрадованный этим, я протягиваю Ас лаку — так зовут пастуха — микрофон еще раз. И тут он заводит такую песню, оригинальнее которой у меня наверняка не было "ни до, ни после встречи с Аслаком:

«А-анга, а-анга», —

кричат они, когда чуют плохую погоду. «А-анга, а-анга», — волнуются они и стучат клювами. «А-анга, а-анга», —

прощаются они, когда улетают от нас. «А-а-а-анга-а, а-а-а-анга-а», — поют они, когда прилетают из далеких краев.

От стариков лопарей мне не раз приходилось слышать такое: «Нынешние песни уже не те, что были раньше, а раньше не те, что два раза раньше». Раньше, рассказывали они мне, можно было по одной мелодии определить, какая это песня: жалобная или грустная, грустная или задумчивая, задумчивая или привольная, привольная или веселая, веселая или смешная, смешная или насмешливая. Теперь же почти все мелодии сглажены, и я не могу с этим не согласиться.

Но вот что касается песен про животных, то здесь все сразу ясно. Слушая вторую песню Ас-лака, я уже после первой строки понял, что эта песня будет грустной. Но я никак не мог предположить, что он поет песню про гусей.

— Это про гусей, — сказал Аслак и, довольный, посмотрел на меня, ожидая, что я включу магнитофон и прокручу ему его пение.

— Но почему ты поешь «а-анга, а-анга» или... как это еще?.. «А-а-а-анга-а»? Ведь гуси так не кричат! Они кричат «га-га-га»!

— Нет, гуси кричат «а-анга», — все с той же невозмутимостью отвечал Аслак.

Потом, недели через две после моей встречи с Аслаком, мне довелось услышать песню про гусей еще раз, но совсем в другом исполнении. Пели хором... Несколько мужчин, занятых каждый своим делом, затянули: «А-анга, а-анга». Сама мелодия была бесхитростной, но так как у каждого была своя манера исполнения — кто пел в нос, кто — с силой выталкивая воздух, кто тянул йодлем, кто похвалялся глубоким басом, — казалось, что мелодия разложена на голосовые партии. Тот, кто первый затянул «а-анга», начал через определенное число хоровых повторов говорить текст. В этой песне речь шла о том, как охотник ранил гуся, а ему так не хотелось расставаться с небом, и ему было так больно, когда он пытался взмахнуть раненым крылом, и все кричал и плакал: «А-анга, а-анга, а-анга-нга-а...»

О птицах здесь поют вообще очень много, особенно летом. Вы спросите почему?

С приходом лета теплеет северный воздух, расцветают равнины и все тянется к солнцу. Но, прежде чем земля покроется зеленой порослью трав и кустарников, от долгой зимней спячки пробуждаются болота — рассадник нечисти. Тучи мошкары, только что расправившей крылья, кружат над болотами, потом, повзрослев, мошкара разлетается на приволье и портит жизнь обитателям этого края — людям, оленям и собакам.

И тут прилетают птицы, лучшие друзья всего сущего в тундре, истребители мошкары.

Подобно тому как северные воды манят птиц обилием рыбы, так шведская тундра привлекает их скопищами насекомых, которые носятся в воздухе в несметных количествах. Пролетающие над Швецией в это время года птицы пикируют на болота и набивают зобы прямо в воздухе. Отяжелев, они опускаются на землю, после чего у них пропадает охота лететь дальше: от добра добра не ищут.

Но, конечно же, больше и чаще всего здесь поют об оленях, ибо олени — это то единственное, что придает человеку, как мы это говорим, «вес в обществе». Нет такого лопаря, который не мечтал бы о том прекрасном дне, когда о нем вдруг заговорят: «О! У Хейки стадо — всем стадам стадо! А помнишь то время, когда у Хейки было всего пять оленей?» — «Что там пять! Я помню, когда у него было всего четыре оленя. Да и опять же — что там четыре: три оленихи да один олененок!» — «Да, Хейки хозяин что надо!»

«Три оленихи да один олененок —

разве это дело? Разве это дело?» —

так думал я раньше,

когда у меня было

три оленихи да один олененок.

Так же думаю я и теперь,

когда у меня целая сотня,

целая добрая сотня оленей и олених.

Да, вот так-то теперь запел Хейки: теперь у него в стаде добрая сотня голов, и он очень гордится этим. Я несколько раз бывал у него в гостях.

70