Вокруг света 1970-05, страница 30

о белых людях, о былых урожаях, о том, как ночами варят самогон, о сборе хлопка и негритянских девчонках. Том Бэруэл слушает его, сидя у плиты, посмеивается и жует ароматный стебель, пока кто-то не вспоминает имени Луизы. Пока кто-то не заговаривает о Луизе и Бобе, и о шелковых чулках — мол, Луиза-то, а? — чулки-то ей Стоун подарил, не иначе! Раскаленная кровь яростной струей — нет, не кровь, а кровавое пламя, выплескиваясь огнем из пылающей печи, неистово ударяет Тому Бэруэлу в голову. Он вскакивает, смотрит на сидящих людей. «Она моя девушка!» Билл Менинг смеется. Бэруэл рывком подымает его с земли, бьет — Менинг как мешок оседает вниз. Приятели Менинга подступают к Тому, — крак! — щелкает раскрывающийся нож... плохо придется Билловым друзьям — они отступают и скрываются в лесу. С Тома довольно: он прощается с Джорджия и медленно идет по узкой тропинке, сбегающей к поселку по склону холма. Вот в этот-то момент и начинается переполох: в деревнях скулят и воют собаки, испуганно кудахчут проснувшиеся куры, тревожно и протяжно кричат петухи. Тому не по себе. Он остыл после драки, ушел от пышущей жаром плиты. Его знобит. Он подымает голову — навстречу тучам медленно карабкается в небо луна. Том Бэруэл вздрагивает — Большой Том, никогда не боявшийся ни бога, ни черта. Заставляет себя думать о Луизе. Стоун. Не надо бы! СТОУН. Том входит в поселок и видит Луизу. Луиза сидит на ступеньках крыльца. Он нерешительно приближается к Луизи-ной лачуге, притрагивается к полям своей фетровой шляпы, говорит: «Хочу кой-чего обтолковать» — и чувствует, что не знает, о чем говорить, а если и знает, то не может сказать. Сует ручищи в карманы комбинезона, улыбается и начинает потихоньку отступать.

— Хотел меня увидеть, Том?

— Верно, хотел. В самую точку, Луиза. Увидеть.

— Ну и вот я...

— Ага. И я тоже. Вот. Вот он я. А толку-то что?

— Может, ты чего-нибудь сказать мне хотел?

— Во-во, сказать. Сказать кой-чего. Да ведь слова-то, они как? — иногда в кости играешь: кидаешь, кидаешь — не идет шестерка. Тоже и слова: не идут, и все. Вроде я язык от любви проглотил. Вот! — от любви. Лу, дорогая, ты еще малышка. Лу, малышка, люблю я тебя, Лу! Давно полюбил. Ты еще совсем была девчонкой — тогда. Вот ты сидишь здесь на крыльце и поешь, а у меня сердце от любви разрывается. И всегда ты со мной: в лесу ли, в поле — пахать или хлопок собирать — всегда. В сердце со мной, вот оно как. А на будущий год, если Стоун мне поверит — старый Стоун — у меня будет ферма. Понимаешь? — моя! И все у тебя будет: и шелковые чулки, и платья... да нет! — ты не думай, что я верю: ну в поселке-то пришептывают, мол, откуда чулки, — не верю, не думай. Белые, они что хотят, то негру и сделают. А ты им небось тоже нравишься, Лу. Бобу Стоуну нравишься, а как же, я знаю. Да ведь не так, как в поселке они там шепчутся, правда?

— Я не знаю, Том, о чем ты толкуешь.

— А то знаешь! Конечно, не знаешь. Я тут уже двоих ниггеров уделал, чтобы и они тоже знали, что не знаешь. Всегда они в поселке треплют, чего не надо. Да и белые теперь не лютуют, как раньше. И не надо бы — черт его знает как не надо! Только не с тобой — я им это не стерплю. Нет, сэр, не стерплю.

— А что ты можешь сделать?

— Сделаю. Как этим двоим.

— Нет, Том...

— Говорят тебе, да! Сделаю. Сказал: сделаю — и все. Да ладно, это ведь пока не разговор. Лучше ты спой мне, Лу, дорогая, а я буду слушать и беречь тебя, ладно?

Том берет Луизу за руку. В его твердой ладони Луизины пальцы — тонкие и нежные, в огромной ручище. Он присаживается рядом с Луизой на ступеньку — Большой Том рядом с маленькой Луизой. Полная луна вползает на небо и тонет в багрово-фиолетовых тучах. Старуха зажигает керосиновую лампу и вешает ее на колодезный журавль. Колодец — напротив Луизы и Тома. Старуха откидывает деревянную крышку и начинает поднимать тяжелое ведро. Подымая ведро, старуха поет. В окнах лачуг двигаются тени. Они ложатся черными силуэтами на дорогу, сталкиваются, сливаются и замирают. Люди открывают окна и поют, их тени ложатся на пыльную дорогу. Вся улица поет, поют Луиза, и Том.

Горящая луна — для ниггера. Грешник.

Кровавая луна — для ниггера. Грешник.

Луна выходит из ворот забытой фабрики.

III

Боб Стоун спускается с открытой веранды и ныряет в густеющий сумрак деревьев. Во тьме его белая кожа чуть меркнет, на щеки ложатся лиловые тени. Но Боб — белый до мозга костей, его сознание — сознание белого, во мраке лишь сильней разгорается его гнев, яростней пламенеет воображение белого. Он проходит мимо старого, обветшавшего флигеля, — когда-то здесь готовили еду для рабов. Стоуну видится: склоняясь к очагу, черная Луиза готовит ужин. Боб спокойно приближается к Луизе. Ему не надо хитрить и скрываться. Все ясно, просто, открыто и честно. Он владеет ею, он — полновластный хозяин. Стоун с трудом прогоняет видение. Гаснет раскаленный очаг. Темнота. Но действительность кажется ему мрачной химерой. Его древний род покорился? К дьяволу! Негры принадлежат Стоунам и сейчас. Черта с два они принадлежат: ведь ему, Стоуну, приходится таиться, встречаясь с Луизой. Что о нем могут подумать родные? Мать. Сестра. До чего он докатился — вспоминает их, думая о черномазой девке. Боб чувствует — его щеки горят от стыда. Друзья из города, конечно, поймут, но что скажут его знакомые-северяне? Боб всматривается в темень. Он видит, как в их глазах зажигается презрение... Боб растерян... пытается объяснить. Объяснить? Разве они что-нибудь поймут? И где это видано, чтоб потомственный южанин перед кем-то пресмыкался? Объясняться с янки? Да сегодня же ночью он встретится с Луизой и будет любить свою черненькую кису. Черномазенькую кису. Приятная девочка. Негритяночка. А что это значит — негритянка? Черт их разберет! Надо бы знать. Что-то в них есть непонятное, в ниггерах. Глянешь— черномазый он и есть черномазый. Послушаешь в церкви — так себе, ниггеры. Потолкуешь— о чем они могут говорить? — урожай, карты, самогон, девки. А ниггера нет, и ничего ты не понял. Только ^смутно почувствовал — затаенное черное. Страшное? Кой черт страшное? Глупости. Кто их боится?.. Бэруэл. БЭРУЭЛ. Картвел трепал, что видел их вместе — Луизу и Тома. Нет, сэр, не выйдет. Ни один паршивый черномазый ниггер во всей Америке не подойдет к Луизе. Положеньице, черт!

28