Вокруг света 1970-11, страница 17

тора несли изображения трехпалого пламени, Солнца, Луны и рыб на своих красных флагах.

Сейчас соембо — символ Монгольской Народной Республики. Только вверху, выше огненного трехпальца, вознеслась звезда — эмблема революции.

Как у всякого символа, у соембо множество значений. Каждый человек может составить даже свой личный символ из этих изящных значков.

Профессор Ринчен достает с полки книгу:

— Первый репортаж о монголах привез в Европу Марко Поло. Ему нельзя отказать в журналистской наблюдательности. Смотрите: «...Они зимой держатся близ мест, где находят пищу для лошадей и овец, а летом кочуют в поисках свежести по горным склонам. Дома они делают из шкур, которые крепят на шестах и перевязывают веревками. Дома эти круглые, и их легко увезти с собой. И где бы ни поставили они затем свой дом, называемый юртой, дверь ее всегда обращена на юг...

Они живут мясом, молоком и сыром. Пьют молоко кобылиц, чудное на вкус, похожее на белое вино, и зовут его кумыс... Они могут поэтому всю ночь оставаться в седле с оружием и превозмогать самые тяжкие лишения».

По центру Улан-Батора ездить на лошадях запрещено: висит специальный знак — конская голова. А на центральную площадь, которая шире пляс де ля Конкорд, запрещен доступ и автомобилям. Площадь с памятником Сухэ-Батору окружена правительственными зданиями, на ней стоит опера и Академия наук, где в своем кабинете меня принимает профессор Ринчен.

Опера и академия. Эти вещи имеют особый смысл для Монголии, вынырнувшей в 1921 году из долгого средневековья, в котором держали ее китайско-маньчжурские владыки. В стране было всего две начальные школы и... 747 ламаистских монастырей! Жестокий тибетский буддизм отрицал науки и искусства. Страна вместо врачей знала шаманов. Ее безнаказанно грабили иностранные купцы и терзали собственные феодалы... На территории, где трижды умещается Франция, медленно умирал народ, сегодня явивший миру изумительный пример возрождения. Опера, университет, Академия наук, музеи, театр... Если вспомнить, что во Франции университет был открыт в год рождения Чингисхана, понимаешь цену привычным сегодня понятиям.

Спустившись по трапу на летное поле, я с минуту тряс головой, стараясь сбросить с себя оцепенение четырнадцати часов лета. Пузырящийся сентябрьский воздух вливался в легкие, изгоняя усталость. Было по-осеннему прохладно. Хотя что значит «по-осеннему»? В этой открытой всем ветрам стране случается, что в июне выпадает снег. А в июле солнце прогревает каменистую землю до плюс сорока, чтобы зимой дать ей остынуть в январе до минус сорока. От таких переходов трескаются камни.

Я знал, что ветры здесь способны, если верить монгольской сказке, «выгнать из озер воду и разбросать рыб по степи». Я был готов к тому, что это страна неутомимых всадников, способных «превозмогать самые тяжкие лишения».

И вот он едет навстречу «Волге», в которой встречали меня хозяева, мой первый всадник. Вглядевшись внимательно, я увидел, что это

женщина. Я попросил остановить машину и нацелил фотокамеру. Женщина расправила складки своего халата — дэли. Ногти амазонки покрыты бледно-розовым лаком. Она мило улыбается в ответ на мой вопрос: да, верно, она возвращается из городской парикмахерской, где поправляла прическу и делала маникюр... Таковы кочевники семидесятых годов.

Улан-Батор уютно примостился в долине. Древние горы, изъеденные эрозией, переходят во всхолмленную степь. Дома стоят просторно, обращенные дверями на юг, не стесняя себя рамками городской черты: с краю к ним подстраиваются юрты. Мне говорят, что летом из бетонных домов жители охотно переселяются в комнаты из войлока.

Много молодежи на улицах — начался учебный год в вузах. В автобусе дэли соседствуют с европейскими костюмами. Эти цветастые халаты, часто подбитые изнутри мехом, подпоясанные широким кушаком, чудесно приспособлены к постоянным ветрам и переменам климата, не стесняют движений, удобны в седле, будь то на лошади или на мотоцикле. Но вряд ли они подходят, чтобы сидеть в них за рабочим столом или стоять у станка в цехе. Так что как повседневная одежда в городе дэли обречен. Жаль.

дорога, дорога без конца

Перед гостиницей выстроились легковые такси. Может, одно из них повезет меня по стране? Нет. Для меня приготовлен советского производства вездеход ГАЗ-69. В степи, мне сказали, нет дорог, но зато сама степь — сплошная бескрайняя дорога. Впрочем, нужен ли здесь, в степи, асфальт? Это еще вопрос. В здешнем резком климате, где снег лежит по полгода, содержание и очистка шоссе стоили бы весьма дорого. Особенно если вспомнить, что страна вытянулась на две с половиной тысячи километров с запада на восток, что 70 процентов населения связаны с кочевым скотоводством.

Мы ехали, ориентируясь по скоплениям черных точек, которые, вырастая, оказывались стадами. Пугливые лошади срывались с места: черные, с блестящими боками коровы, слишком одомашненные, равнодушно глядели на нас; бараны поднимали облако пыли; верблюды, не переставая жевать, вскидывали голову, окидывали нас царственным взором. Ржавело на горизонте солнце, колыхались травы. Только не было людей.

Мы едем уже четыре часа и не встретили еще никого. Меня начинает снедать подспудное беспокойство. Это сосущее чувство знакомо всякому курильщику, лишенному табака. А мы лишились людей... Может, мы едем не в том направлении?

Шофер замечает, что солнце повисло справа от машины, хотя к этому времени должно быть сзади, и круто, на 90 градусов, поворачивает руль, бросая «газик» в сторону холмов... на мой взгляд, ничем не отличающихся от соседних. Шофер — наш лоцман в степном море.

Так прошли четыре часа пути. Ни единого встречного. 1 250 тысяч жителей на полтора миллиона квадратных километров. Меньше одного человека на квадратный километр.

Мой спутник молчит — нет человека, ценящего больше слово, чем монгол. Слово должно быть весомо, значимо.

14