Вокруг света 1971-11, страница 68

свои песни и свои обычаи. Они — «маленькие белые», оставшиеся в стороне от прогресса; они живут в мире, где время —• не река, текущая вперед, а застойное болото.

МАВРИКИЙ

Реюньон и Маврикий — рядом. В ясные дни с берегов одного острова видно другой — дрожащее марево в зеленой, как перно, дымке Индийского океана.

Маврикий выдержал тяжелую борьбу с нашествием людей. К концу XV века это был еще неоткрытый остров с огромными лесами черного дерева и потухшими и выветрившимися вулканами, настоящий рай для дронтов, или «додо», как их еще называют. Дронт — это создание, меньше всего приспособленное к борьбе за существование: медлительная и добродушная птица не умела ни летать, ни кусаться, ни брыкаться, а мясо ее было на редкость вкусным. Дронт стал любимцем моряков, и морякам потребовалось не так уж много лет, чтобы полностью его истребить. К началу XVIII века последний дронт уже успел угодить в котел. После дронта хозяевами острова стали корабельные крысы, завезенные голландцами. Голландцы, ввезшие на остров еще и оленей из Вест-Индии, занимались в основном тем, что систематически вырубали леса черного дерева. В 1712 году голландцев выставили французы, назвавшие остров Иль-де-Франс. Здесь начали выращивать сахарный тростник и табак, черные рабы поднимали целину и разбивали парки, в которых колонизаторы могли прогуливаться, философствуя о близости к природе.

Иль-де-Франс входил в составленный Наполеоном список имущества несостоятельного должника и достался англичанам. После отмены рабства земледелие стало держаться на импорте индийских кули, которые тоже неплохо выдерживали жару и довольствовались нищенской оплатой.

История острова, таким образом, напоминает сказку «дедка за репку, бабка за дедку» и так далее; начинают ее дронты, кончают индусы, а где-то посредине — англичане и французы. Маврикий — двуязычный остров, но говорить по-английски считается неприличным. Это язык бизнесменов, а не аристократов, проводящих жизнь в замкнутом мирке клубов «Додо», где они обсуждают мировые проблемы и женщин. Такова ирония судьбы: беспомощная птяца, не умевшая летать, дала имя самой замкнутой группе на острове — клубу сахарных баронов и рантье.

Наши последние дни на Маврикии мы проводили не на самом острове, а на воде и под водой около Jle Морна. Ле Морн — «Одинокий» — это огромный величественный утес, встающий из моря почти вертикально, но у его подножия все же есть узенькая цолоска белого песка, на которой посажены деревья касарина.

Как-то после обеда я решил поохотиться под водой в одиночку. У меня было гарпунное ружье, и, к своему удивлению, мне удалось загарпунить большую рыбу-попугая, красную, как кардинальская мантия. Я был метрах в двухстах от берега и раздумывал, куда бы положить свой трофей; внизу, на дне, виднелся выступ, который показался мне подходя

щим. Я нырнул, держа рыбу в руке, и стал искать щель, в которую ее можно было бы пока сунуть, как вдруг — фьюить! — мимо меня молнией пронесся какой-то снаряд, и моя добыча исчезла. Удивленно осмотревшись вокруг, я увидел метрах в десяти от себя барракуду длиной метра два с половиной; она жевала рыбу-попугая, мрачно косясь на меня. Похолодев от страха, я быстро двинулся к поверхности, по дороге вспоминая рассказы о свирепости и прожорливости барракуд. Вынырнув, я увидел, что барракуда выплюнула хвост, оставшийся от рыбы-попугая, и тихо скользнула вслед за вторым мясным блюдом, то есть за мной. Я мгновенно нырнул за коралловый утес, стараясь держаться вне поля зрения барракуды, но она принялась описывать круги, разыскивая меня, а мне оставалось только держаться подальше. Помните сказку об охотнике, который бегал^ вокруг дерева, спасаясь от медведя? То же самое было и здесь: я прятался за утесом, а она раз за разом проносилась мимо, как взбесившаяся торпеда. Время от времени мне приходилось всплывать, чтобы глотнуть сквозь, трубку немного воздуха, но позвать на помощь я не мог — маска плотно закрывала лицо. Наконец, я начал уставать, меня разбирала злость из-за того, что приходится кончать свои дни от зубов какой-то поганой рыбы, но в это время, к счастью, забеспокоился Хасснер. Он загорал на берегу и смотрел, как я ныряю, удивляясь моей игривости. В течение получаса я болтался вверх-вниз, как поплавок, но потом стал слабеть. Хасснер в конце концов заподозрил неладное, сел в лодку и неторопливо поплыл выяснять ситуацию.

Я увидел вдалеке тень лодки за секунду до того, как решил сдаться. Я нырнул, содрал с себя маску и из последних сил поплыл к лодке. Когда я переваливался через борт, мимо моих ног пронеслась барракуда.

Наверное, пройдет немало времени, прежде чем я снова отправлюсь с гарпуном под воду. Когда я рыбачу, мне хочется быть рыбаком, а не уло-.вом. Такой у меня принцип.

ДОМОЙ

С островов Индийского океана мы вернулись не с пустыми руками. У нас было живое свидетельство того, что диковины там есть: мы везли с собой двух лемуров — священных полуобезьян Мадагаскара.

Я всю жизнь мечтал о лемуре, с тех самых пор, когда еще ребенком прочитал легенду об этом симпатичном зверьке. Звучала легенда примерно так.

На пятый день творения бог стал создавать животных. Он сидел на берегу большой реки и, улыбаясь в бороду, лепил из глины зверей самого причудливого вида. Фантазия его работала вовсю. Бог рано кончил работу в тот день (ведь на следующее утро ему надо было создавать человека) и уже собирался идти спать, как вдруг заметил, что у него остаются кое-какие лишние детали: лисья мордочка с черным носом и желтыми глазами, тело, которое по идее предназначалось кенгуру, но потом было заменено другим, четыре черные обезьяньи лапы и черно-белый хвост длиною в метр. Бог осторожно сложил все это вместе, но вид у нового создания оказался настолько странным, что он долго колебался, прежде чем вдохнуть в него жизнь.