Вокруг света 1972-10, страница 57

старник вдоль улицы в Михайловском, что в шутку здесь именуют Невским проспектом? Американская малина, декоративный клен или клен-малина?

В Тригорском плотники стучат по доскам топорами. Меняют лестничный настил над прудом — к «Зеленому залу».

На Савкиной горке крутятся операторы из Москвы под руководством режиссера. Снимают полнометражный фильм о Михайловском. Они вывели к часовне ученого секретаря заповедника Элеонору Федоровну, посадили рядом с ней овчарку и накручивают панорамы разлива.

В комнатах усадеб — в Тригорском и Михайловском — дремлют прохлада и тишина. Тут звучно и слышно только, как ходят по крыше голуби.

А ласточки уже прилетели, они вьют гнездо в коридоре прямо над самой дверью художника заповедника Володи Самород-ского.

Храни меня, мой талисман,

Храни меня во дни гоненья.

Во дни раскаянья, волненья...

Повсюду тишина. Беспокойная весенняя тишь. Где сгребают листву, где высаживают рассаду, где выставляют зимние рамы и моют полы, где расселяются в скворечниках скворцы.

Варят уху. Курят на крыльце. Раскрывают старые страницы. Пишут новые строки. Пьют чай в бухгалтерии.

Под сенью лип пробиваются подснежники.

Скворцы повсюду кричат и распевают.

Вы нас уверили, поэты,

Что тени легкою толпой

От берегов холодной Леты

Слетаются на брег земной

И невидимо навещают

Места, где было все милей...

И когда распахнутся ворота лета и люди хлынут сюда отовсюду, они увидят чистое цветение и станут дышать очищенным воздухом озер, лесов и поэзии.

Здесь и там встречаться будут неприметные на первый взгляд люди. Их лица с внимательными простоватыми глазами, обыденная походка, их непритязательные в своей деловитости движения тогда будут неприметны. Словно их нет. Словно это случайные прохожие, а не люди, живущие здесь многие листопады, метели, разливы, сенокосы.

Все они заметны только в пору весеннего затишья, когда вьют гнезда цапли, листва пробивает почки, свиристели обсиживают кусты, уходя на север, а в широких водах разлива мерцает созвездие Пегаса.

Мороз и чекан

Мой друг Володя Самородский у себя в мастерской. Мастерская в уютном доме Калашникова, возле которого пристроилась на липе избушка для скворцов. Володя делом занят. Со стороны он похож не то на гнома, не то на дятла. Этакий черноголовый дятел стучит и стучит в медную доску. Володя занят чеканкой. Он выбивает на медной доске герб Абрама Ганнибала, нарисованный арапу самим императором Петром.

От быстрых и точных ударов молотка по чекану дребезжит стекло в окне, и кажется, что звенит в стекле свет солнца, который уже наливается вечерней алой густотой. День был светлый и морозный. Но к вечеру морозит крепко, и окна затягивает зернистой тканью, на которой медленно проступать начинает рисунок. Рисунок словно от стука рассыпает зернь по стеклу.

А Володя все стучит и стучит. Вот уже по медному полю раскинул крылья орел, вот щит, а на щите слон с короной на спине, знамена вокруг щита. Володя занят делом. Он как дятел. Ему некогда поднять голову. А по морозному полю стекла тоже проступает рисунок. Рисунок проступает, и становится ясно, что мороз и чекан сговорились. Там тоже герб. Тоже орел и слон, знамена, горка ядер. И огненно сияет окно от алой зари.

Володя на своем огненном листе уже завершает чеканку. Он ставит вниз под гербом короткое и страшное слово: «Furno». Что значит «стреляю».

И тут мороз останавливается. Он просто оставляет герб в окне без этой угрозы. Мороз гасит за парком солнце, и окно голубовато поблескивает легкой морозной чеканкой в сумерках. Мы выходим из мастерской, на липе, в избушке для скворцов, потрескивает мороз. И там устраивается на ночь какая-то промерзшая птица, скорее всего воробей. Мы направляемся в Савкино и шагаем мимо игрушечной мортиры, из которой когда-то палили, салютом встречая гостей.

Избушка для скворца

По-разному бывает. Порою бьет по крыше дождь. Дождь мелкий, нечастый. Тогда капли падают размеренно, и крыша как бы о чем-то вслух вспоминает. Под таким дождем скворцу хорошо засыпать, если птенцы уже окрепли и целыми днями летают над усадьбой, озерами, парком. Под ливнем в избушке страшно, она вся дрожит вместе с липой и стонет. Птенцы прижались один к другому, они тоже стонут. Тогда действительно ясно, что это не настоящая изба. Всего лишь скворечник. И не верится, что сияли весной оседающие снега, а под крышей добро посвечивали маленькие, но настоящие сосульки.

Скоро наступит позднее лето. Птенцы собьются в стаи и одни, без взрослых, полетят над реками, морями, пустынями. Тогда при шуме ветра легко и долго спится старому скворцу за этими игрушечными стенами, на липе. А звездной ночью хорошо бы засветить огонь, совсем как у людей, сидеть бы над страницами забытой книги и длинным носом вычитывать слова, выглядывать в окошко, смотреть на звезды и что-нибудь произнести в темноте человеческим голосом. Когда от остановки пойдет прохожий к озеру, пусть он оглянется и голову поднимет.

Зимой, когда темнеет рано и вечер похож на ночь, в скворечнике пустынно. Обрубок липы инеем залит и мутно блещет корою, как чешуей. Внизу в доме Калашникова гаснет свет, работники расходятся. Скрип шагов долго слышится среди чистого воздуха. И вдруг один из них оглянется. На липе в скворечнике, в этой маленькой избушке, горит в окне огонь. И долго будет стоять человек среди снегов и соснового шелеста леса. Уж не синица ли сидит при лучине, пряжу прядет или думает, либо смотрит в окно и поет свою тихую песню? Ведь и так бывает, прилетит из-за моря синица и поселится над озером. И горит в ее окошке огонек.