Вокруг света 1973-04, страница 29

блеска отшлифованной песком. К тому времени мне уже довелось своими руками раскопать десятки древних могил, собирать и упаковывать могильный инвентарь, кости скелетов, черепа. Я привык и не испытывал каких-либо чувств по этому поводу. Однако бессмысленное, как мне показалось, насаживание черепа на куст саксаула разозлило меня, и я сказал об этом Ивану Михайловичу. А старик, терпеливо выслушав меня, в ответ выговорил мне за поспешность суждений. Он объяснил, что такой древний череп, блестящий, как зеркало, равномерно отражает свет во все стороны и, надетый на куст саксаула, виден издалека. И тот, кто на

дел череп на ветку саксаула, заботился о других людях, в том числе и о нас: если хочешь добраться до колодца, нужно идти в ту сторону, куда повернут глазницами череп. Я молчал, пристыженный и удивленный. Везде череп — символ смерти. В безводной пустыне череп становится символом жизни, потому что он показывает дорогу к воде...

В средние века существовало своеобразное испытание водой: женщину, подозреваемую в том, что она ведьма или вообще как-то служит нечистой силе, бросали связанной в воду. Если тонула — значит невиновна, если

не погружалась в воду — значит ведьма, ее ждал костер.

И в наш просвещенный век сохранилось, хотя и приобрело совсем другой смысл, испытание водой. Всем природным богатствам — и прежде всего воде — угрожает опасность от невежественного и безрассудного использования, расхищения и порчи. И от того, насколько сумеют люди сохранить чистыми и незамутненными источники воды — реки, озера и моря, — от того, выдержат ли они современное испытание водой, зависит в значительной мере не только здоровье и нормальное развитие человечества, но и сама возможность его дальнейшего существования.

ЮРИЙ ЛОЩИЦ

ЗАПОВЕДЬ О ЧИСТОМ ИСТОЧНИКЕ

DaK мы меряем землю? Километрами да метрами. Помним и старые меры: верста, сажень, локоть. Мерили пространство ямщицкими и почтовыми прогонами, конными и пешими переходами, поприщами, пядями. Но от самого начала едва ли не главною мерою земли для восточного славянства была... вода. Речная, озерная, родниковая. Разведывая и обживая новые края, наш предок мыслью своей уходил в неведомые пределы, как уходит в них, зарастая туманом, река: есть у нее главный ствол и есть ответвления, притоки, ручьи; все это составляет, наконец, речную крону.

Он плыл по безымянным еще притокам в деревянной долбленке, поглядывал на лесистые берега; косая волна тревожила их отражения, раскачивала желтые листья-плавуны. Даже всякий из этих листьев, березовый ли, кленовый — стоило лишь поднять его из воды и приблизить к глазам, — был маленькой мысленной картой: те же на нем притоки, ответвления, то же стягивающее их русло. Эти же линии повторялись на мокрой его ладони, когда он вынимал ее из студеной осенней воды. Мысль человеческая находила что-то волнующе родственное себе у дерева, у опавшего листа, у зыбкого ветвистого русла.

Водою мерили не только земное пространство, но и протяженность государственных образований. Убедительно говорил об этом С. Соловьев в первом томе своей «Истории». «Реки, — писал он, — много содействовали единству народному и государственному, особые речные системы определяли вначале особые системы областей, княжеств».

«Книга Большому Чертежу» — самое раннее из дошедших до нас географических описаний Московского государства —■ еще убедительнее, еще живописнее свидетельствует о том же: вода — главная мера земли. Эту смысловую особенность

средневекового рукописного трактата хорошо понял первый его издатель Николай Новиков. «Древняя Российская Идрография, содержащая описание Московского государства рек, протоков, оэер, кладязей и какие по них городы и урочища, и на каком оныя разстоянии...» — так озаглавил он свое издание «Книги Большому Чертежу».

«А ниже Студеного кладязя река Уды, — писал старинный географ, — а от Студеного с версту». «А ниже Салтановского кладязя на Донце городище Салтановское, от кладязя на версту». Таков был рабочий метод: местом отсчета делались источники питьевой воды или же водные русла.

«О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многими красотами удивлена еси: озе-ры многими удивлена еси, реками и кладязьми местночестными, горами крутыми, холми высокыми, дубравами чистыми, польми дивными, зверьми различными, птицами бещислеными, городы вели-кыми, селы дивными...»

Эта похвала родной стороне, прозвучавшая еще в XIII столетии, вполне могла быть бы эпиграфом к «Книге Большому Чертежу». Писатель Киевской Руси, начиная лепить панораму целой страны, в первую очередь упоминает водные ориентиры, и уже за ними, следующим планом, очерчена волнистая земля, отраженная в этих водах, — холмы, долы, поля...

Сменились эпохи, разрасталось государство, многое резко переменилось в сознании людском, но где-то среди устойчивых психологических черт и черточек, более или менее внятных, безостановочно пульсировала и эта жилка — особое чувство к воде, особое к ней внимание — и практическое и художественное.

Тут можно было бы без труда цитировать стихотворные и прозаические строчки, начиная хотя

27