Вокруг света 1973-04, страница 30

бы с общеизвестной пословицы, которая грозно, с прямотою пророческой заповеди запрещает всем и каждому плевать в источник. А можно развернуть, казалось бы, совсем уж скучную книгу — толстенное историко-археологическое и статистическое описание какого-либо, наугад, из бывших уездов. И увидим, что жилка бьется и тут, под пером рядового краеведа столетней давности. Потому что для него, этого краеведа, оценка водных возможностей того или иного населенного пункта — первейшее условие подачи материала. Первейшее в буквальном смысле слова: сразу после названия села или деревни краевед обязательно сообщает, что это село или деревня расположены при такой-то реке, или при таком-то озере, или же «при прудах», «при прудах и колодцах», просто «при колодцах», а то и «при безымянном ручье» или «при ключевом овраге».

И лишь после этого — данные о расстоянии до уездного города, о количестве душ, дворов, наделов, о качестве земель, о местных промыслах, этнографические зарисовки, легенды й прочее.

Так что и сюда вполне сгодился бы эпиграфом уже цитированный зачин древнего автора.

В историко-статистических описаниях, там, где они касаются воды, мы, как правило, найдем не только практические характеристики водных ресурсов, не только оценку вкусовых свойств воды из той или иной реки, озера (да, да, в селах при проточных струях эту сырую, проточную воду пили всегда, от прадедов и дедов, а потому и колодцами не обзаводились). Мы найдем тут и живописные предания о местночтимых источниках и, наконец, описания наиболее необычных, архаичных по конструкции колодцев.

Минувшим летом, проходя улицей среднерусской одной деревеньки, мы с приятелем рассуждали вслух: вот сюда бы сейчас какого-нибудь газетного фоторепортера, любителя контрастов! А рассуждали так мы потому, что вдоль улицы, из конца в конец, зияла свежая траншея двухметровой глубины. Сбоку, за глинистым валом, лежали трубы, но не обычные металлические трубы, а какие-то нами еще не виданные, под цвет спрессованного снега. Двое рабочих легко их поднимали, а третий, с темным козырьком на глазах, сваривал на стыках. По всему было ясно, что деревня решила обзавестись водопроводом, и делала это, трезво прикинув свои возможности: на километр с лишним металлических труб не было, но тут кстати подвернулась вездесущая дешевая химия.

Мы подошли к месту, где траншея круто сворачивала, огибая небольшой пруд с барахтающимися в илистой воде утками. Здесь на малом бугорке стоял колодец.

Я бы так и прошел дальше, но у приятеля моего глаз оказался наметанным.

— Надо же, какая архаика! — воскликнул он. — Такие только на Севере еще и встретишь...

И мы занялись обсматриванием и общупыванием колодца.

Это был не обычный крестьянский сруб, а сооружение особого типа: широкий, в два обхвата, древесный ствол выступал на метр из земли, вверху его отверстие прикрывалось древесным же устройством, напоминающим самодельную колонку, сбоку торчал рычаг, а с другого — наклонный желоб, влажный, с прозеленью по стенкам.

Вот уж действительно редкостное сочетание старины и новизны было перед нами: рядом с тран

шеями и химическими изделиями торчит себе невозмутимо посреди улицы сударыня Колода!

Еще не было на свете того, что мы теперь повсеместно называем колодцем, а она, колода, уже числилась в старухах. Колодезный сруб — прямой ее потомок, о чем и именем своим свидетельствует, — колодец. Деревянная труба-колода, всаженная вертикально над водной жилой внутри земляного раскопа, старинное дерево, растущее не вверх, а вниз, — есть непосредственный прообраз или — употребим очень новый и очень старый термин — архетип традиционного нашего колодца-четырехгранника.

До чего же сложная это стихия — вода! Сама беззащитность, самая, кажется, податливая и безвольная из всех материальных стихий. Вечно она на службе: ее гонит ветер, собирая в мутные валы; гонит ее и земля с горных круч, сверху вниз по своим склонам; солнечный жар поднимает ее на жуткую высоту, и, сбившись, как запуганное стадо овец, в неповоротливую, тяжкую массу, она рушится вниз, дрожа и рассыпаясь; а внизу снова земля, сухая и жадная; мутными струями вода уходит под спуд и там стоит темно и пригнетенно.

Огонь — тот никому не позволит притронуться к себе, а вода — вечная раба, и каждый волен ее очернить, и она покорно сносит всякое поругание. На воду все можно свалить, и эту ее безответность народ едко подметил: «Отчего ты, брат, так глуп?» — «А у нас вода такая».

Что ж, действительно, каков человек, такова у него и вода. И если уж совсем делается он никудышным, тогда многотерпеливая эта стихия оборачивается к нему гневным лицом, накатывает на него страшным потопом или, наоборот, исчезает напрочь.

Капризная и щедрая, грязная и серебристо-кри-стальная, беспомощная и сильная, способная целые материки сдвинуть с места, — вот какова вода, вот сколько у нее ликов.

Но если из всех этих несходных ее свойств и состояний попытаться выделить какое-то одно, наиболее для человека близкое, приемлемое, значимое и интимное, то мы вспомним не морской гневный вал, не грандиозные подземные щупальца водопровода, не мертвую поверхность соленых озер и даже не скромную лесную речушку, а все тот же колодец, кладязь. Думаю, в этом со мной согласится всякий человек, который хоть раз в жизни пил воду из колодца, а значит, и наклонялся над ним, видел внизу себя, летящего в прекрасном голубом небе, чуть ниже облаков.

Если это произошло в детстве, то никогда уже не забудется, до самых последних снов.

Взрослые долго не подпускали тебя к таинственному месту, откуда вынимают воду. Наконец, в один из дней подпустили, и потом было строгое назидание: «Больше не смей подходить один и заглядывать!..» Да у тебя и самого больше, кажется, не оставалось желания заглядывать, настолько неожиданным образом вдруг охладилось недавнее любопытство. Потому что в тот миг, когда разрешили, и ты, вытянув по-цыплячьи шею и подбородок, глянул...

Помнишь: смешной круглолицый человек глядел на тебя из подземного оконца, и так это было смешно, что тебе безудержно захотелось сейчас же, немедленно плюнуть в него и поглядеть, что он сделает. И конечно, ты не удержался и, как тысячи детей до тебя, смеясь, плюнул.

А что же человечек? Он вдруг затрясся, запры

28