Вокруг света 1977-01, страница 59

из побуждений словотворческих, но всегда прочно была связана и с нуждами практическими, хозяйственными, а эти нужды за последние десятилетия нашего века также приобрели совсем новый характер и размах.

Кто, например, из людей, появившихся на свет после тридцатого года, знает и может объяснить, что такое частное межевание? А ведь межевание как форма общественного распределения земли существовало на Руси с древнейших времен, сохранялось в течение столетий, до самой коллективизации. После нее оно, правда, тоже проводилось, но теперь уже в иных, неузнаваемо укрупненных масштабах.

Каждый год или через более длительные промежутки времени крестьянская община делила между своими членами пахотные поля и луговые угодья, лес и речные ло-вища, земь и водь. Когда письменная грамота прочно проникла в крестьянский мир, «земное дело» стало обзаводиться специальными межевыми записями, или, как их называли, «Книгами веревными», «Верстальными книгами». Каждый личный земельный надел назывался в них жеребьем, вытью (было и еще несколько синонимов: вервь, верста, верея, веденя). Поля и пожни размеривали веревкой. Межевыми знаками или вединами служили овраги, ямы, земельные борозды, деревянные вехи, валуны, большие деревья — межные, знаменные дубы, на которых затесывались родовые клейма и грани — личные зарубки владельцев. О том, как строго соблюдались эти межевые пометы, свидетельствует специальная статья «Русской Правды»: «А кто межу переорет, либо перетес (переменит клеймо на дереве), то за обиду 12 гривен».

К счастью, в наших архивохранилищах сохранилось немало древних документов XIV—XVII веков по «земному делу» — межевых записей и актов, многие из которых были в свое время изданы. Из межевых актов и видно, насколько густо была когда-то проименована на Руси крестьянская земля. Даже на скорую руку выписанные названия дадут, надеюсь, понятие о размерах давнишнего «земляного» словотворчества. Приведу выписки по первым выпускам выходящего сейчас многотомного «Словаря русского языка XI—XVII вв.» и по нескольким томам «Актов...» древнего землепользования:

Ястребове болото.о. Фочкин плес... омут Пеноватик... заводь Тумбаш... Трехновская пустошь... Емшанская лука... Хочинский мыс... Соколовская старая межа, Марьина межа... Тебенково плужШце (тоже род межи)... Кинельский рубеж... Головины грани, Яковля грань... Долгокругликовы вереи... Юрьевский дуб (!)... Ширяев буерак... Малиновый бор... Ушковская ораница... Круглой луг, Костюнинские луга... Филин покос, Костины покосы... Гбаловское селище... Вышня могила (!)... Кодогорский стан... Тажицкой огород, Судниковская огорода... Виловатик враг, Стрелицкий меж-ный враг... Елфимов гай... Чепелева поляна... Погорельская верховина... Власьева сеча... Турьи горы, Взвозная гора-нива Убовщина.. Микулины новины (целина)... Федорова земля... Китаево поле, Боковская заполица... пожня Мокру-ня, поженка Запутьица... Старская пашня... займище Фатьянка... Юрьев путик... Княжая гать... людщик Углова-тец (род пешеходной дороги)... Черная нива...

Но теперь представим себе, что это лишь выборочная горстка из многих тысяч названий! Какое было богатство вокруг человека, какая высокоразвитая, до деталей продуманная культура общения с землей! Сколько любви и внимания к безмолвной Матери-имениннице! Как будто особый закон руководил человеком: ничто вокруг тебя не должно остаться безымянным, пустым, дай имя реке и ручью, горе и холму, болотцу и овражку, камню и роднику, лугу и одинокому дереву на нем...

Но этот закон сегодня и к нам поворачивается требовательной гранью: не дай ничему забыться, не дай земле стать безымянной и бесхозной, запомни, запиши, впитай в себя благодарной памятью песню земли, созданную в творческом горниле поколений.

И не только эти малые имена ждут нашего внимания. Старый костромской крестьянин Алексей Мелеевич рассказывал мне о соседнем селе Бородине (может быть, названо в честь можайского, навсегда вошедшего в историю?). Но костромскому Бородину не повезло. Когда-то было в нем больше ста дворов, теперь осталась одна изба, и в ней доживает свой век дед-бобыль. Наверное, это село еще по привычке значится на местных картах. А через несколько лет его за ненадобностью исключат из карт, если уже не исключили. Исчезнет в безвестье маленькая страничка истории (а как знать — на сто-то дворов, — какой еще интересной, поучительной, даже бесценной?).

Да-да, скажут, ничто не вечно на земле, жизнь идет дальше, старому умирать, новому жить. (Как будто все старое плохо, а все новое — благо? Или как будто именно нам дано определять, что вечно,

а что не вечно? Да и знаем ли мы по-настоящему, что это такое — вечно?)

И вот после разговора с Алексеем Мелеевичем я невольно вспомнил о... Берсеньках. В деревушке с этим именем (она находилась на дороге между Чернокуловом и станцией Беклемишево) я лет восемь назад еще застал один жилой дом. На следующий год он уже был пуст. А еще через год и от сруба ничего не осталось — увезли куда-нибудь на дрова, а печь на кирпич разобрали. Теперь, когда я прохожу мимо, о старом сельбище напоминает лишь копаный пруд, несколько берез и ветел, стоящих вдоль бывшей улицы, да остаток задичавшего яблоневого садка. По пути на станцию, если не подгоняет время, я устраиваю под яблонями короткий роздых. Отсюда уже слышны свистки поездов — до Беклемишева всего два километра полем и лесом.

Как часто в нашем сознании в течение многих лет живут, не соприкасаясь, сведения, которым сразу же, от начала, надо бы быть в одном узелке! Сколько уже лет сосуществовали в моей памяти Беклемишев екая башня Московского Кремля, заросшие лебедой Берсеньки и маленькая лесная станция Беклемишево? И откуда я мог предположить, что между этими тремя названиями существует некая давняя связь? Но вот подвернулась под руку книга — исследование по истории Московской Руси XVI века, и все скрепилось в прочный узелок. Оказывается, на территории Кремля, возле Беклемишевской башни, стояло когда-то подворье Никиты Беклемишева, видного дипломата и военачальника времен Ивана III. А в Юрьевском уезде (тут вот, под моими ногами!) находились земли, принадлежавшие Никите, а затем и сыну его Б е р -с е н ю Беклемишеву. Берсень по смерти родителя передал их митрополичьему двору. Из какого, однако, далека тянется ниточка к названию железнодорожной станции (наверняка досталось ей в наследство от бывшей здесь или поблизости одноименной деревни) и к исчезнувшим теперь Бер-сенькам, которые когда-то отец Беклемишев назвал в честь Беклемишева-сына.

Вполне возможно, что и наше Чернокулово принадлежало тогда этой же фамилии. Первое упоминание о нем относится к 1491 году, когда московские бояре В. Заболоцкий и Дм. Загряжский прибыли в здешние места для произведения земельной описи. Это было через восемь лет после смерти Никиты Беклемишева. Крошечное Чернокулово (всего две души мужского пола) числилось уже за митрополичьим двором.

Кстати, название деревни писалось тогда (и вплоть до первой половины XIX века) не через «л», а через «н»: Чернокуново. Смысл первоначального написания станет ясен, если мы вспомним, что «черная куна» (шкурка куницы) в течение веков была на Руси одной из самых ходовых денежных единиц. Летопись об этом свидетельствует так: «поча Олег воевати Древляны, и примучив, имаше на них дань по черне куне».

Как знать, не от тех ли первых насельников Чер-нокунова, которые промышляли в окрестностях деревеньки драгоценного зверька, и дожили до наших дней названия ближних урочищ — Змеинец, Городок, Гремучий враг, Шипиха, Галкино болото?..

Охотники и рыболовы, лесники и пахари, воины и пастухи — десятки, сотни, тысячи судеб. Где похоронены эти люди? Как их звали? Нет ответа. Но память о себе они оставили повсюду. Оставили ее в именах, которые звучат и доныне.

57