Вокруг света 1985-11, страница 27

с полуторавековым запозданием.

В этом, возможно, одна из причин того, почему население острова издавна пристрастилось к чтению. Каждый исландец в среднем проводит за книгами семь часов в неделю. Почти каждый сам сочиняет стихи и даже саги. Любой школьник продекламирует вам множество произведений национального эпоса — ведь с IX века исландский язык почти не изменился! Что до языка, то от него, поведал Хьорфур, как об стенку горох отскакивают международные слова. Например, велосипед по-исландски — «hiolhestur» — «лошадь на колесах», а кинотеатр — «kvikmyndahus», что в буквальном переводе означает «дом движущихся картин». В стране, где всего около четверти миллиона жителей, действуют более тридцати книгоиздательств, выпускается шесть ежедневных газет. Может быть, именно в силу такой массовости — в самом прямом, лучшем смысле — исландской культуры воля к сохранению своего естества проявляется у островитян без какого-либо фанатизма, а с большим вкусом и тактом.

Символом такого отношения к собственной истории служит Тингведлир — священнейшее для исландцев место. Широченная, чуть всхолмленная равнина, по которой течет река, впадающая в крупнейшее озеро страны Тинг-вадлаватн, окаймленная с трех сторон невысокими синими горами, а с четвертой отсеченная от внешнего мира стеной из лавовых скал,— вот что такое Тингведлир. У этой стены, создающей отличную акустику на прилегающей территории, в 930 году собрался тинг — народное собрание, первый в Европе парламент. Впоследствии он созывался каждое лето на две недели. Представители всех районов Исландии принимали законы, а также сообща разбирали конфликты, которые не удавалось разрешить на местах. Самые важные в жизни страны торжества тоже проводились в Тингведлире. Например — провозглашение независимости Исландии в 1944 году. Суровое великолепие этой местности говорит само за себя. Здесь был бы излишним, инородным любой рукотворный мемориал, будь то архитектурно-скульптурный ансамбль или даже скромная табличка-указатель. Их и нет. И только синий с желтым крестом государственный флаг над Легбергом (холмом, с которого оглашались законодательные акты) ненавязчиво напоминает о том, что местность эта историческая.

В каньоне Пенингагяу через многометровый слой студеной, процеженной сквозь лаву воды я увидел россыпи блестящих кружочков. Те, кто побывал здесь и задумал когда-либо вернуться вновь, усеяли дно каньона монетами своих стран. Я тоже бросил монету.

Можно долго говорить об архитектурно-художественных достоинствах Рейкьявика, но мне особенно запомни

лось вот что. Случайно я забрел во дворик небольшого, ничем не примечательного дома и увидел рядок баков для мусора, плотно придвинутых к противоположной глухой стене. И тут передо мной возник подлинный шедевр. Вся стена за баками была расцвечена яркими, веселыми детскими рисунками. Но поразили меня не столько рисунки, сколько выбранное для них место. Дерзость, с какой ребята своей фантазией бросили вызов крайнему проявлению будничности, показалась мне сестрой благоговейной робости, с которой они же относятся к так нещедрой на краски и ароматы родной природе. Природе, вмешиваться в жизнь которой достоин лишь тот, кто обладает подлинной мудростью и безупречным вкусом.

Помимо чтения, есть у исландцев и еще один «пунктик» — участие во всевозможных союзах, обществах и клубах. В день собраний, четверг, многие умудряются побывать за вечер сразу на нескольких. Женщины собираются в своих клубах поболтать за чашкой кофе, мужчины — поиграть в шахматы или карты, те и другие — попеть в хоре, потанцевать или выступить в любительском спектакле. По четвергам не работает телевидение, и без того работающее лишь три часа по вечерам. А в августе все сотрудники телецентра отправляются в отпуск. Для Хьорфура поэтому август — лучшая пора года: «Можно наконец вволю почитать! А то в другое время телевидение мешает!» Поэтому для него, жителя Рейкьявика, соседствующего с американской базой в Кеблавике, есть еще своя особая причина для недовольства этой базой: ему не по сердцу транслируемые из Кеблавика телепередачи, насаждающие американские вкусы.

...Проехав четыреста километров по грунтовым дорогам, мы оказались в Акурейри, крупнейшем, по местным понятиям, портовом городе на севере страны. Оставив «Ниву» на стоянке, решили пройтись по горбатым, сбегающим к фьорду улочкам города, насквозь пропахшим бензином и копченой рыбой. Возле каждого дома в Акурейри разбиты клумбы, усеянные крошечными, величиной с наперсток, цветками — большего в здешнем климате, увы, не достичь. Но жители Акурейри горды и этой «микрофлорой». И пестуют ее не менее заботливо, чем мы — розы. Здесь, в конечном пункте нашей поездки, Хьорфур решил устроить мне экзамен.

•— Вот ты уже познакомился с Исландией и, стало быть, можешь отыскать моего друга и без моей помощи, так?

— Что ж тут сложного,— ответил я,— возьму телефонную книгу — и дело с концом, городишко-то весь — десять тысяч жителей.

Но, раскрыв книгу в ближайшей переговорной будке, я понял, что все не так просто. Книга была составлена как полагается, в алфавитном порядке, толь

ко не по фамилиям, а по именам. Было множество Эриков, но ни одного Эрикссона.

— Ну как, сообразил? У нас, видишь ли, главное имя, а не фамилия. Точнее говоря, фамилий у нас вообще нет, есть только отчества: берется имя отца и прибавляется — «сон» — сын или — «доттир» — дочь.

— Значит, твоя дочка Хьорфурдот-тир, а не Йонассон, как ты.

— Именно. Ведь она — дочка Хьорфура, а я — сын Йона. И останется «дочкой Хьорфура», даже когда выйдет замуж. Так было всегда, сколько существует исландский народ.

Отыскав телефон приятеля Хьорфура в списке Рагнаров, мы условились навестить его вечером.

В семь вечера мы подошли к небольшому домику из бетона, обшитому гофрированным железом для защиты от ветра и сырости, с двускатной высокой крышей из шифера и огромными, во всю стену, окнами. Дом был двухэтажный, на две семьи, но каждая квартира имела свой выход на улицу. Переступив порог, я увидел, что внутренние стены дома раздвижные, так что количество комнат варьируется в зависимости от желания обитателей. Поразила сверкающая чистота кухни, обстановка которой, однако, отличалась простотой.

Заговорщически подмигнув, хозяин дома объявил, что хочет угостить нас исландским блюдом, которое, правда, не все неисландцы способны оценить. Передо мной возникла квадратная деревянная плошка, на которой белел здоровенный кусок не то рыбы, не то мяса.

— Скирхакарл! — торжественно возвестил хозяин.— «Белая акула». Прежде чем подать вам, я выдержал ее несколько недель в песке. Угощайтесь на здоровье, только не забывайте запивать!

Во рту я ощутил нечто напоминающее смесь рыбьего жира, аммиака и острого сыра. И четко почувствовал свою принадлежность к неисландской части человечества. Я с тоской вспомнил стандартно-европейский грибной суп из пакета в отеле «Эдда». Не уловив восторга в моих глазах, Рагнар извиняющимся — но не без вызова — тоном произнес:

— Все-таки, к скирхакарлу можно привыкнуть. И даже полюбить.

...Сейчас я вспоминаю ужин в Акурейри с иными чувствами. Акулье мясо кажется мне вполне съедобным. А вот вкус грибного супа в «Эдде» исчез из памяти, растворился в грибных супах других широт и долгот.

Я полюбил Исландию и исландцев, хотя и был там совсем немного. Мне показалось, что я оценил дикую красоту лавовых полей, гейзеров, раскрашенных домиков.

Наверное, я смог бы привыкнуть и к скирхакарлу...

Рейкьявик — Москва

25