Вокруг света 1988-02, страница 12

гаться перемен, испытывать ужас перед забастовками и реформами,— на сцену выступают военные. Как только Флориду охватывает страх перед «красной опасностью» или революцией — на сцену выступают военные. И всякий раз Флорида облегченно вздыхает, уповая на «твердую руку».

Если Флорида — дрожжи, то печь, в которой доходит пирожок, находится на улице, где расположено посольство США.

Это сравнение я услышал от полковника парашютно-десантных войск Хуана Хайме Сесио.

Полковник Сесио получил отставку во время англо-аргентинского конфликта из-за Фолклендских (Мальвинских) островов. Он был уволен, как ни странно, именно тогда, когда, казалось бы, стране, ее армии нужны были опытные и преданные офицеры. Но ничего странного в этом нет. Впрочем, послушаем самого полковника:

— Я состою в организации «Центр военных за демократию», которая была создана в 1984 году и объединяет офицеров, придерживающихся прогрессивных взглядов,— говорит полковник.— Мне и многим моим коллегам не нравится, что с 1930 года военные в Аргентине занимаются не свойственным им делом — управляют государством. Ведь роль военных в государстве определяется просто: армия существует для того, чтобы защищать национальный суверенитет. бместо этого аргентинские военные, как и во многих других странах Латинской Америки, периодически начинают кровопролитные войны против собственных сограждан, узурпируют власть, развязывают террор.

Эта трагедия Латинской Америки коренится в доктрине «национальной безопасности», изобретенной Соединенными Штатами, — продолжает Сесио. — Вкратце смысл ее заключается в следующем: янки защищают нас от «угрозы с Востока», а нам рекомендуют сражаться с внутренним врагом — «международным марксизмом-ленинизмом». На доктрине «национальной безопасности» выросли целые поколения латиноамериканских офицеров. Нас обучают в военных и полицейских академиях США, нас вооружают, финансируют и натаскивают только для борьбы с «внутренним врагом», то есть с народом.

Исход войны за Мальвинские острова — печальный для Аргентины урок. Выяснилось, во-первых, что наша армия была совсем не готова к серьезной войне с внешним противником. Во-вторых, угроза пришла не с Востока, не от социалистических стран, а от союзника США по НАТО. В-третьих, Соединенные Штаты и не подумали защищать Аргентину, они даже не оказывали ей элементарной помощи, зато активно поддерживали Британию...

— Скажите, полковник, пришлось ли вам участвовать в войне за Мальвины?

— Нет. Я выступал против этой авантюры, заранее обреченной на провал. Был арестован и брошен в тюрьму.

— И это несмотря на то, что вы занимали видные посты в вооруженных силах, были военным атташе Аргентины

во Франции, первым помощником главнокомандующего?

— Да, несмотря на все это. Откровенно говоря, хунте было плевать на мое отношение к войне за Мальвины. Их не устраивали мои политические взгляды, которых я не скрывал. Видите ли, если вы назовете меня «товарищ полковник», я серьезно обижусь, ибо никогда не был коммунистом, более того, был и остаюсь идейным противником коммунизма. Однако убежден, что быть марксистом — точно так же, как быть католиком или радикалом,— неотъемлемое право каждого человека. Подобные убеждения не по нраву многим нашим генералам. Им всегда было проще и выгоднее поставить у власти очередного диктатора, чем участвовать в парламентских дискуссиях и делить власть. Военная диктатура больше устраивала и устраивает Соединенные Штаты. Когда в президентском дворце сидит генерал, вскормленный и воспитанный в Уэст-Пойнте, США чувствуют себя спокойнее. Это общее зло для всей Латинской Америки.

— Как вы считаете, полковник, существует ли сегодня опасность военного переворота?

— В значительно меньшей степени, чем при всех прежних гражданских правительствах, но все же существует. Невозможно за три-четыре года изменить психологию и образ мышления всего офицерского корпуса Аргентины. Разумеется, судебные процессы, приговоры главарям хунты и офицерам, виновным в массовых репрессиях, произвели глубокое впечатление. Правые экстремисты в армии поутихли, но они не уничтожены, не раздавлены. Они просто затаились...

Что же, прав был полковник Сесио. В апреле 1987 года миликос вышли из казарм, подняли мятеж в военном училище, добиваясь отставки правительства президента Альфонсина. Тогда их удалось образумить и даже обойтись без кровопролития. Тогда... А в будущем?

НА «АНТИЛОПЕ-ГНУ»

Часа в три пополудни в дверь моего гостиничного номера постучали.

Вошли высоченный худой парень с крупным лицом и небольшого роста подвижная и смешливая девушка.

— Гильермо... Нора...— представились они.

— Чем обязан? — поинтересовался я.

— Видите ли, сеньор, нам сказали, что вы — советский журналист,— промолвил парень.— Вот мы и решили пригласить вас в наш университет, на факультет журналистики. Хотим попросить вас рассказать нам о Советском Союзе, о ваших газетах, ну и вообще...

— Посмотреть на живого советского,— добавила девушка и засмеялась.

— Хорошо,— согласился я.— Когда?

— Да прямо сейчас...

— А где он, ваш университет?

— Честно говоря, далековато,— смутился парень.— Километров двадцать от столицы, в другом городе. Ломас-де-Са-мора называется. Это как бы город-спутник... Но вы не волнуйтесь, у меня автомобиль...

Если то, что стояло у подъезда гостиницы, называлось автомобилем, то керосиновую лампу в деревне у моей бабушки можно смело считать люстрой Большого театра. Особенно умилили меня двери этого рыдвана — они не захлопывались, а прикручивались. К ручке была привязана проволока, а в подлокотник сиденья вбит мощный гвоздь, к которому приматывалась дверь. К моему изумлению, эта «антилопа-гну» не только сдвинулась с места, но весьма быстро заскакала по мостовой. При этом что-то постоянно звенело и стучало в ее металлическом чреве. Ехали мы долго и в пути успели наговориться.

Университет Ломас-де-Самора считается столичным и достаточно престижным, но все же он более демократичный, чем Национальный университет в Буэнос-Айресе. Плата за обучение гораздо ниже, поэтому многие юноши и девушки из бедных или малообеспеченных семей стремятся поступить именно туда.

— И все же, почему вам пришло в голову пригласить советского журналиста?

— Да ведь мы о вас ничего не знаем,— говорит Гильермо, не отрываясь от руля.— Совсем ничего. Во время хунты книги о вашей стране запрещались, кинофильмов тоже не было. Вот только при демократическом правительстве приподнялся занавес...

Мы миновали центр Ломас-де-Самора, как две капли воды похожий на какой-нибудь из кварталов Буэнос-Айреса. Выехали в поле. Там, на ровной, как стол, равнине, уходящей к горизонту, и раскинулся университетский городок — приземистые, словно фабричные, учебные и административные корпуса, общежитие, спортивные площадки.

В аудитории собралось человек сто — сто пятьдесят. Впрочем, сосчитать было трудно, потому что они свободно входили и выходили, пересаживались с места на место, расхаживали по проходам между столами.

Вопросы сыпались, как из рога изобилия. Серьезные и не вполне, умные и не очень... Но главное было заметно — ребята хотят знать о нас как можно больше. Сколько платят рабочему, как мы живем, где, в каких домах, как учатся студенты, как молодежь женится и как разводится, что такое перестройка и как мы понимаем гласность... Беседа затянулась. В половине первого ночи я возопил о милосердии, и меня неохотно, с сожалением отпустили.

Когда мы ехали обратно, я спросил Гильермо о том же, о чем спрашивал полковника Сесио: возможен ли новый переворот?

— Нет,— сказал юноша твердо.— Не допустим. Народ не допустит. Ничего у этих миликос не выйдет. Хватит!

Потом, когда в Москву пришли сообщения о мятеже военных в Кампо-де-Майо и о многотысячных манифестациях в поддержку демократии, я подумал, что Гильермо, да и все ребята из той аудитории, обязательно должны были быть среди демонстрантов на площади перед президентским дворцом.

Буэнос-Айрес — Москва

10