Вокруг света 1988-07, страница 24

спрашивая старушку и ее дочь о доме. Володя составлял легенду. Вот тут и выяснилось, что изба почти ровесница Анны Андреевны, что строили дом ее отец и дядя —^ Андрей и Михаил Ки-риковичи и что «красильщики (художники) были приезжие и немолодые».

Казалось, немного удалось узнать, но Володя был доволен: дело было доведено до конца. Правда, еще предстояла разборка «досок», долгий путь до железной дороги, потом до Кирова — но эти хлопоты, похоже, не смущали Володю. На обратном пути он вдруг попросил шофера остановиться.

— Пошли,— кивнул сыну. Тот молча потянулся к рюкзаку. И через минуту они зашагали по разъезженной глинистой дороге к темнеющей вдали деревеньке.

— Теперь лев не дает ему покоя,— улыбнулся Сергей.— Заприметили тут одного на голбце.

Каждый день путешествия по северным деревням ложится камнем на душу. Словно ветви с корнем вырванного дерева сохнут, доживают свое разбросанные по угорам деревушки. Как легко и бездумно предаем мы забвению, разрушаем то, что складывалось веками и имело свой смысл и предназначение...

«Это наша боль,— сказали мне в Подосиновском райкоме партии, когда зашла речь о покинутых деревнях.— Много причин тому было, поверьте, и объективных, и субъективных. Трудно было с дорогами, да и директивы шли одна за другой — вот и бросили все силы на строительство крупных комплексов, центральных усадеб. Эта концентрация создала новые сложности: попробуй напои-накорми стольких людей, создай им нормальные условия жизни, да и пастбища и поля, малые и далекие, оказались без присмотра. Сейчас мы разработали программу. Сохранить крупные деревни, такие, например, как Лодейно, родину маршала Конева. Строим дороги. Вот скоро укрепим бетоном лесовозную дорогу от Демьянова до Кич-Городка, и окончательно прекратится молевой сплав по Югу...»

Наш разговор происходил незадолго до того, как появилось постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «Об использовании пустующих жилых домов и приусадебных участков, находящихся в сельской местности». Открылись новые возможности спасения покинутых деревень. Что ни день — читаешь в газетах сообщения о семейных и бригадных подрядах, о молодежи, которая едет на село, о восстановлении деревень Подмосковья. Сумеют ли подосиновцы возвратить к жизни свои деревни? С тревогой задаю себе этот вопрос: уже сама программа, о которой мне говорили, предполагает сохранение лишь 15—20 крупных деревень. А остальные? Недавно я узнала, что и по сей день идет в районе сселение дере

вень, и по сей день директивно ликвидируют некоторые из них, вопреки воле жителей.

Но время работает сегодня на тех, кто признает, что нет неперспективных деревень а есть неперспективные методы хозяйствования...

В нелегком Процессе будущего возрождения северной деревни смогут, думается, помочь и специалисты-реставраторы Сейчас разрабатывается комплексная программа, направленная на сохранение памятников народного деревянного зодчества. Она предполагает учет, охрану, реставрацию и использование их по всей России — и не только путем создания музеев под открытым небом, но и на местах. Хочется верить, что осуществление ее приведет, в частности, к созданию в покинутых деревнях где-то туристских баз, где-то домов творчества или центров старинных промыслов. Да и будущий музей, ради которого мы наматывали километры проселочных дорог, сможет сказать свое слово. Ведь каждый музей — это своеобразная консервация человеческого опыта. Многие ли ныне знают, как поставить избу, сложить печь или выковать подкову? Мастера, которые будут работать в музейной деревне, не утаят этих секретов и помогут возродить старые ремесла, необходимые людям в их новой деревенской жизни.

Какая горькая ирония судьбы — сегодня мы заповедуем то, что еще вчера было жизнью.

И снова знакомый уже путь в деревню Толстое Раменье. В дождь и в солнце Ольга и Михаил взбираются по этому крутому склону, чтобы на весь день засесть в четырех стенах старой избы. Сквозь мутные окошки льется свет, открывая заросшие паутиной углы. Изредка блеснет золотом разбитый оклад, и оживут на мгновенье страдающие глаза...

Рабочая папка архитекторов уже распухла от рисунков — чертежей интерьера, фасада, отдельных узлов дома, датированного цифрой «1829». Рассматриваю листы с цифрами промеров — сколько не замеченных мною подробностей, узлов стыковки увидено, промерено и зафиксировано архитекторами! Четко обозначилось количество венцов, появился фундамент: оказывается, Миша откопал просевшие нижние венцы избы и установил, что стоит она на валунах. Теперь я представляю, что значит готовить дом к переезду: его надо сначала карандашом «разобрать по косточкам» — иначе потом можно и не собрать.

На крыльце послышались легкие шаги, и в проеме полуоткрытой двери показался человек. Это мог быть только Николай Васильевич Окуловский, последний и единственный житель деревни. Миша шагнул ему навстречу.

— Чай поспел. Приглашаю,— сказал Николай Васильевич, отвечая на приветствие.

— Николай Васильевич, не припомните ли,— начал Миша,— когда вон те бревна клали? Видите, выше помеченного, явно новые...

— Без меня это было. Видно, в войну...— помедлив, ответил Окуловский и вздохнул.

Потом мы долго сидели с Николаем Васильевичем на крыльце его избы. Гасла папироса в его руках, он зажигал снова, уснула белая кошка, прижавшись к его валенку, уже ушло солнце с крыльца и потянуло холодком, а он все вспоминал, вспоминал... Свою жизнь, свою деревню, которая еще была, но которой уже как бы и не было.

— Воевал я с 42-го года по 14 февраля 45-го. Был пулеметчиком. В тот день ранило меня, в Прибалтике. Как кувалдой по ноге шибануло, оглянулся — пятки нет, одна кость торчит... Выжить-то выжил, а нога больная. Сорок лет в валенках хожу — и зимой и летом. Не жизнь, а одна мука. Вернулся к старикам, а у них даже поесть нечего. Хотел уехать, честно скажу, хотел — что в такой нищете оставаться? А отец говорит: «Креста на вороте у тебя нет, коль стариков бросаешь». Остался. Выучился на бухгалтера, чтоб сидячая работа была. Потом пошел на строительство, потом со скотом много лет возился. Хорошая ферма у нас была. Восемь детей мы с матерью подняли, подсчитали как-то: сто лет всех их учили... Теперь они кто где — кто экономист, кто оператор вычислительных машин, один на строительстве атомной электростанции. Все при деле, все в достатке, все зовут к себе — а я не хочу. Не хочу уезжать!

Николай Васильевич откинул рукой густые седые волосы, которые растрепал ветер, повернул ко мне сухощавое загорелое лицо с яркими, еще молодыми глазами:

— Вот был у нас некий Павел Петрович Пономарев. Пономарем в церкви служил, потом в милиции работал. Самый грамотный мужик был, все в истории края знал, документы собирал. Говорят, архив его вроде бы в Ях-реньгской школе остался. Точно не знаю, не скажу, а вот только думаю — кто бы сейчас нашу историю записал?! Как удержать, чтоб не ушло, как вода сквозь пальцы, все то, что было в прошлом, что есть теперь?

— Многие этим заняты, Николай Васильевич. Хотя бы вот те ребята, что работают в соседней избе.

— Согласен. Понимаю. Но только этого мало.

И снова, как бы вглядываясь в себя, тихо закончил разговор:

— Народу нет... А то бы взяться всем миром да поставить хозяйство так, чтобы и крестьянину прибыль была — да разве от такой красоты кто уедет?

Возвращались мы уже в сумерках, когда работать с чертежами стало невозможно. Долго светило нам вслед одно-единственное окно...

Кировская область

22