Вокруг света 1989-12, страница 35

Гравюра А. ХОЙДРЕ

вера острова на юг по побережью и, когда свернули на старую гужевую дорогу, ведущую в деревню, он начал вспоминать, каким молодым человеком он добирался с Сааремаа на Рухну, как вышел на пирсе и шел по этой дороге к родственникам, к одним из тех самых крестьян, которые то ли сами осели здесь, после ухода шведов, то ли их шведы оставили присматривать за хозяйством до своего возвращения.

Рядом с Салевом идти было легко. Ничто не утомляло. Говорил он короткими фразами, тщательно подбирая русские слова, а если спросишь о чем, долго думал и отвечал просто, так просто, что не оставлял надобности переспрашивать.

И вот прошло десять лет с той самой осени, а я опять сижу у Салева Кальюлаида дома. Так же как и тогда, в большой белой печи потрескивают дрова, и запах березовой коры из открытой дверцы вплетается в запах кофе. Я пытаюсь отвлечь Салева от ровного, привычного течения жизни, от забот о хозяйстве, настроить его на что-то праздное, разглагольствую о том, что приходит время и надо остановиться, оглянуться вокруг, пройтись по старым местам, посмотреть, что стало с ними, так же как однажды оставить дела, чтобы побыть с близким человеком, подумать, не стало ли слишком безветренно в твоем доме, не заволокла ли грусть глаза рядом живущего с тобой человека...

Сельма в тихой полуулыбке смотрела на мужа, а он, как человек, пытающийся понять, о чем это с ним говорят, искал в говорящих глазах жены смысл моих слов. Я же, видя недоумение хозяев, не мог остановиться.

— Салев, а ты знаешь, почему эта песчаная коса названа мысом Короля?

— Может быть...

В дверях промелькнул Сулев. Мать окликнула его, о чем-то спросила. Он вернулся, встал на пороге — рослый, крепкий, с торчащими во все стороны белесыми волосами.

— Здравствуйте,— сказал он мне, прежде чем ответить матери.

Смущение выдавало его: он помнил меня, и мое присутствие, видимо, вынуждало его признать, каким мальцом он был и каким детиной вымахал, стал семейным человеком. Сельма встала, пошла за сыном, а я возобновил уговоры Салева сходить со мной на мыс Короля.

Мне хотелось посмотреть на баржу, неведомо с какого берега Балтийского моря сорванную и выброшенную штормом на остров, о которой упоминал Лео Филиппов на Сааремаа в Отделе малых островов.

Лео Филиппов возлагал на эту баржу большую надежду, предлагал рухнусцам ее отремонтировать и восстановить судоходство между Сааремаа, Рухну и Пярну. Но, кажется, этому противилось старое население Рухну, и среди них не последнее слово было за Салевом Калью-лаидом. «Пусть,— говорили островитяне,— баржа лежит там, где она лежит». Подозревал ли Лео Филиппов, что затея с бесхозной баржей оскорбляла самолюбие островитян? Они хотели бы иметь свой белый корабль и, чтобы он издали был виден в море, хотели бы ходить встречать его всем островом и с достоинством сойти с него на чужом берегу... Лео Филиппов, может, чего-то и недоговаривал. Правда, он был озабочен предстоящим приездом на Рухну шведов, из тех самых, что в сорок четвертом оставили остров... В его речи сквозила какая-то горечь непонимания, что ли, рухнусцами добрых намерений сааре-маасцев. Хорошо, говорил он, что Рухну снова вернули Сааремаа. У островов всегда были общие проблемы, жители материка до конца не понимают островитян. «Острова должны быть с островами»,— запомнились его хорошие слова и еще — умные, немного грустные глаза.

И вот вместо того, чтобы сказать Салеву: «Пойдем походим, поговорим, я хочу знать, как вы жили все это время», я нес чепуху, вроде того, что сегодня весь день меня

преследует дух короля Карла IX, в грусти посетившего Рухну...

Салев не отрывает от меня испытующего взгляда, а потом изрекает:

— Этто хоррошо, если король может быть грустный... Но мне надда короовами занимааться.

По утрам мимо «моего» дома Лизи Антсу гнала на пастбище свой скот. Бледная, худая, она могла промелькнуть скользящей тенью. Поздороваешься с ней, окликнешь ее, ответит неброско и тут же прибавит шагу, хлестнет со злостью скотину, заторопится, будто от греха подальше...

Узнавала ли она меня? Ведь я вроде бывал у них. Отца ее на острове звали «черным капитаном» за какие-то давние грешки, которые он, кажется, сам и напридумывал, вроде того, что в молодости был контрабандистом и в Ирбен-ском проливе слыл своим человеком у пришельцев из соседних стран; возил в Пярну и на Кихну спирт, а когда за ним гнались, открывал ящик с патронами, отстреливался, и так, что ружье перекалялось, приходилось его макать в воду и снова стрелять... Бывало, навеселе начнет бойко травить, каким бедным человеком он родился на Кихну и каким на старости лет стал богатым, столько у него денег припрятано под дырявой крышей, что приходится лопатой перемешивать, проветривать, чтоб^л не гнили... Или как откроет сорокалитровую банку, а оттуда вылетают туго набитые купюры. А еще — что много-много лет тому назад он спрятал у острова Кихну две канистры спирта меж валунами, одну канистру нашел, а другая все еще ждет его.

Вечерами он любил сидеть с женой в кухне дри свете заходящего солнца и перебрасываться с ней тихими словами.

Как-то, застав их в таком состоянии, я поверил всему тому, о чем наслышался... Помню, проходил мимо их двора, свернул к ним, открыл дверь и спросил о чем-то.

— Входите, посидите, пусть усталость ваша пройдет... Садитесь, садитесь, а то унесете наш сон,— сказал он, давая мне понять, что разговор через двери может оставить хозяев в тревоге...

В моей памяти отец Лизи Антсу оставался человеком добрым и грустным, который легкость отдавал другим, а тяжесть оставлял себе. Он шил лодки и оставил дочери большое хозяйство и самую старую в Эстонии шведскую усадьбу, картинки с которой висели в школе, как наглядное пособие к истории острова.

Лизи Антсу жила одна с маленькой дочерью, которую она обычно сажала на телегу, а сама шла рядом с лошадью. «Она оттого одинока,— злословили ей вслед люди,— что мужики боятся ее, боятся, что она заставит их работать так же, как сама работает, от зари и до поздней ночи...»

Я не видел, чтобы Лизи с кем-нибудь остановилась, когда поговорила, улыбнулась. Такой нелюдимой она стала, думал я, после смерти матери. Поехала мать в Пярну и в первый же день попала под машину местного прокурора.

И я решил сходить к Лизи, сказать какие-то слова сочувствия, вспомнить ее отца Юри но... пес не дал мне даже приблизиться к дому. Какое-то время я еще постоял у ее калитки, но хозяйка так и не появилась.

Проходя мимо двора Норманов, я невольно сбавлял шаг. Некогда большое добротное хозяйство со скотным двором, злыми собаками, крепкими изгородями — теперь было в запустении. Окна дома старшего сына Энделя занавешены, заборы сгнили, развалились, двор зарос, и, кажется, тронь колодезный журавель — ив его скрипе послышится отчаяние. Изредка в глубине двора появлялась Лизи Норман, развешивала белье, по сторонам не глядела и снова скрывалась в доме. Иногда ее видели в сельмаге. Она могла с кем-то тихо поговорить, нет, не сама вступала в разговор, ждала, кто поинтересуется ее здоровьем, справится о старшем сыне, любимце Энделе, жившем теперь в Пярну.

3 «Вокруг света» № 12

зз