Вокруг света 1991-05, страница 13

Вокруг света 1991-05, страница 13

...Пыльный проселок наконец подошел к аулу и замер на площади. Дальше дороги нет, только небо.

За сто, двести, а может быть, и за тысячу последних лет в Тагирджале ничего не изменилось. Самому новому дому лет сто с лишним, не меньше.

Дома будто вырастали из горы и сливались с горою. Низкие глиняные дома с ровными, гладкими крышами и окнами, обращенными во двор. Между домами — садики и огородики, землю для которых привозили снизу. Лишь несколько фруктовых деревьев было на весь аул. Деревьев нет и в округе. Только кусты и камни. Ведь выше аула, за грядой, уже альпийские луга.

— Старики рассказывают, очень богатые были у нас пастбища. Самые богатые на весь Лезгистан. Огромные отары выдерживали,— просвещал меня Икрам-мюалим.

За эти пастбища разворачивались кровопролитные сражения. Иногда все решалось просто: выпускали к реке коней, и чьи кони придут первыми на пастбище, значит, того и пастбища. Конечно, неизменно первыми приходили кони из Тагирджала. На следующий год опять вспыхивал спор, который решали уже кинжалы.

Сейчас пастбища заброшены. Молодые почти все уехали из аула, а у стариков уже руки не те — устали... Да, бросили дети гор, как выражалось начальство, «неперспективные горы», переехали на перспективную равнину. А что не переехать? Раз у Советской власти не нашлось ни одного гвоздя, ни одного кирпича, чтобы за все время хоть что-то построить для Тагирджала. Ничего!

«Глухой только наполовину жизнь понимает»,— учит пословица. Сегодняшние заботы сделаны именно глухими, прежними руководителями. В результате опустошен Тагирджал, разорен Судур, брошены другие древние аулы... Даже после Тимура, Надир-шаха в Лезгистане все-таки было иначе: никто не рубил корни дерева — завоеватели лишь обирали его плоды.

И чтобы утвердиться с 30-х годов и вплоть до 60-х, наместники народной власти заставляли лезги платить так называемый налог за оседлость, его платили в республике лица некоренной национальности, то есть не азербайджанцы. За проживание на родной земле с лезги брали деньги! Лишь одно спасало лезги от уплаты этого унизительного налога — записывай себя азербайджанцем, тогда в Баку открывались, например, двери «бесплатного» образования. (Разве честь теперь что-нибудь стоит?)

Так национальная политика готовила себе национальные кадры. Кадры, которые никому и не были нужны. Зачем они, если нет рабочих мест?

Семьдесят лет кряду из страны лезги «утекают» мозги и руки. Здесь нет ни научных учреждений, ни современной промышленности. Зато есть талантливые ученые, квалифицированные инженеры и рабочие, которые

нашли свою судьбу на стороне. Парни из Тагирджала, например, работают в химических цехах Сумгаита, на промыслах Тюмени и Баку. Правда, только второсортная работа, как правило, достается им. Но даже не в этом мне видится беда. Главное — растворяется гордый народ гор по имени лезги. Вот что, на мой взгляд, самое страшное, самое невосполнимое.

Сейчас, правда, кое-что в Гусарском районе Азербайджана меняется — открываются кооперативы и иные рабочие места. Но все это капля в море. Да воздаст ей Аллах добром... Не с капли ли начинается океан?

Мы ходили по Тагирджалу, разговаривали с его редкими жителями. Время когда-то замерло здесь, а остановившись, перевернулось и потекло назад. Хочешь потрогать историю — пожалуйста. Около развалин мечети в бурьяне валялся камень, похожий на брусок, Икрам-мюалим поднял его. Смотрю, на шершавой поверхности что-то написано по-арабски.

— Послание Магомеду,— важно произнес историк и выразительно поднял вверх палец.— Вот дата: 1223 год. Это по-нашему. А по-вашему...— он принялся считать вслух,— наверное, 1845 год, или что-то в этом духе.

— Не в этом ли году Тагирджал принял мусульманство?

Какой бестактный вопрос. Икрам-мюалим пропустил его мимо ушей, даже отвернулся, и нарочно громко поздоровался с женщинами, которые уже добрых полчаса обмазывали глиной крышу соседнего дома и во все глаза смотрели на нас. Я тоже поздоровался с ними и, чтобы выйти из неловкого положения, попросил разрешения посмотреть их прекрасный дом. Гость в дом просится — кому не приятно?

Про такие дома писал Лермонтов, называя их саклей. Крошечные две комнатки, устланные коврами. Перед домом веранда — летняя комната. Пол, как положено, всюду глинобитный. На стенах фотокарточки, в рамках и без. Еще висят занавески, за которыми во встроенных нишах — посуда или постели. Печей нет. Вернее, есть, в каждой комнате, но они тоже встроены в стену, и их будто нет.

Печь в горах топят по-черному, и тогда открывают дырку в потолке. Потолок всюду прокопченный, низкий, он не похож на наш: вплотную уложенные жерди, сверху засыпанные землей, вот и весь потолок. Но в доме поразительная чистота. Будто приготовились к празднику. Ни пылинки, ни соринки, пахнет теплым хлебом, шерстью и свежим овечьим сыром.

К сакле примыкает сарай для скотины. Без скотины ни прежде, ни теперь в горах не прожить. Ведь коровы, овцы, выражаясь громко, по-современному, выполняют две государственные программы СССР —

продовольственную и энергетическую. Ай, а что делать? Свои дома горцы отапливают кизяками — сушеным навозом. Другого ничего нет. Зеленовато-коричневые лепешки пополам с соломой прилеплены в аулах едва ли не ко всем заборам, к стенам сараев. Сохнут. А высушенное топливо люди складывают высокими штабелями, заполняя до к^аев свои тесные маленькие дворики... Таков здесь XX век...

На ночь меня приютил Ярохмедов Ярохмед, седеющий горец с чуть притухшими черными, очень выразительными глазами.

Дом Ярохмеда построен, наверное, его дедом или прадедом. И с тех пор к нему не прикасалась рука строителя. Дом двухэтажный, с балконом, когда-то он был одним из лучших в Тагирджале. Первый этаж, как доложено, для скотины. На втором живут, там есть и кунацкая, для гостей.

Правда, у Ярохмеда очень современная кунацкая, заставленная: кровати, стол, стулья, диван. В горах мужчины уже не сидят на полу, облокотившись, как бывало, на мягкие подушки, не вытягивают в довольствии затекшие ноги. Теперь в мусульманских домах разговаривать любят за столом. А что делать? XX век. Вечером Ярохмед поделился (за столом, разумеется) мечтой — он получил участок на равнине, будет строиться. Да вот бабушка и мать, оказывается, боятся ехать, говорят, душно им на равнине будет, особенно бабушке, за свои сто лет так и не выезжавшей из Тагирджала. И тут же Ярохмед почему-то вспомнил, каким был еще недавно их аул, как он славился острословами — «шутники на весь Кавказ были».

«Приехал как-то секретарь райкома, толстый, важный, в шляпе и с портфелем в руке. Ходит по Тагирджалу и кричит на всех. Видит, мальчик лет семи ведет ишака и курит. Секретарь кричит:

— Эй, такой маленький и куришь. Тогда дай сигарету и ишаку.

— Мой ишак представитель райкома, ему «Казбек» нужен,— спокойно сказал мальчик. И пошел дальше».

А самой большой шуткой, и самой глупой, лет сто назад была бы такая: «Скоро не будет лезгинских праздников». Честное слово, засмеяли бы, никто бы тогда не поверил, что внуки выбросят папахи, бурки, черкески своих дедов. (Горячие горцы не догадывались о близком будущем.) И уж в чем можно быть абсолютно уверенным — никому бы и в голову не пришло сказать, что в аулах замолкнут песни, что народ, давший миру лезгинку, разучится ее танцевать. (С остывшей кровью разве танцуют настоящую лезгинку? Пей — не пей водку, а кровь разогревает не она...)

— В Тагирджал,— вспоминал дальше Ярохмед,— люди приходили и по делу, и просто так, послушать, посмеяться, душу отвести.

и