Вокруг света 1992-02, страница 37

шего в мире места, не поверил, что ушли совсем. Верный пес дожидался своих хозяев.

Я погладил Малыша, пригласил его побыть со мной, покуда за ним явится хозяин или сам он сообразит, что надо бежать по хозяйскому следу в Корбе-ничи. Малыш не внял моему приглашению, хотя прежде охотно наведывался ко мне, остался сидеть у входа в избу Торяковых — свою родную избу, — последним в деревне ее исконным обитателем, не согласным бросить гнездо.

Ночью я слышал, как подвывает Малыш. Помочь ему мне было нечем. Я сидел у стола, писал письмо из лесу, с Горы. В избе грела печь, был свет, а если выйти на волю, на все четыре стороны простиралась глухая черная ночь предзимья. Когда мое письмо придет к читателям, озеро скует льдом, Гору завалит снегами. О зиме в нашей деревне я еще напишу, пока что на память приходили осень и лето. Как-то вечером я зашел к деду Федору с бабой Таней на беседу (у нас беседа, а у вепсов бесёда), посидели ладком, дед высказал мне предложение:

— Знаешь, Глеб Александрович, давай завтра выстанем с утра пораньше, на моей лодке переедем на ту сторону, в гору вздынемся, там вырубка есть. Буде можа брусники наберем, не обобрали дак...

Я говорю: «Ну, давай». Так мы и сделали. Шли на вырубку по тропе, заросшей хвощами и папоротниками, тропу перебежал ручей. Я спустился в него, перебрел, шлепая резиновыми сапогами. Дед маленько поразбежался и перепрыгнул. Деду под девяносто, мне на тридцать лет поменьше. Я выразил деду свое восхищение: «Ну, Федор Иванович, и горазд же ты прыгать». Глаза у деда — лесного, болотного цвета, зеленоватые с прожелтью, запутались в космах бело-мошной бороды, растущей повсюду на его природном лике. Дед хитровато сощурил глаза, принялся как бы оправдываться:

— Да, знаешь, я зиму все больше полеживал. Баранам пишшу задашь, дров принесешь, бабка печку истопит — и на боковую. И такая, знаешь, слабость одолела, сил нет. Думал, и ног не потяну. А как, знаешь, лето стало, полеживать неколи: тут и картошку садить, и сена накосить... В лес первый раз пошел, дак еле до избы приволокся. Ишо раз сходил — и вроде ниче... Морошки у меня принесено, у бабки варенье сварено, и волнухи насолены, и брусники с ведро собрано. Стал ходить, знаешь, и разошелся, а то бы каюк. Главное, скажу тебе, Глеб Александрович, паниковать не надо...

Вот видите, как горский дед Федор своим умом пришел к тому же самому выводу, что и ученые мужи: болезни, слабости, даже старость — от неподвижного образа жизни. Перележишь на лежанке — и ослабеешь, поддашься собственной слабости — и пиши пропало. Главное — не паниковать! Выздоровление, бодрость, даже прыгучесть — через ручей — дед Федор

обрел в лесу, как старое дерево зеленеет по весне в лесном братстве.

В русском лесу наша сила и наша отрада. Даже и в историческом смысле: восемь веков тому назад татаро-монгольские конники рыскали по необъятной русской равнине, обкладывали данью все города и Москву, но войско хана Батыя остановилось у края лесов — владений Великого Новгорода; северные леса явили собою крепость; приступом не овладеть, осадой не обескровить. Для русских воинов-крестьян, для исконных жителей-лесовиков: веси, чуди, меря — леса послужили оплотом против иноземных захватчиков. Для северянина лес — дом родной, пришельцу-супостату —дебрь таинственная, страшная, неодолимая...

Поздней осенью 1941 года немецко-фашистские войска вели наступление в приладожских лесах, с тем чтобы замкнуть второе кольцо блокады вокруг Ленинграда. В ноябре пал город Тихвин... (Деревня Гора, из которой я пишу вам письма, Тихвинского района). Однако победа не далась в руки могущественному, наглому врагу: крупповские танки оказались бессильны против дремучей здешней тайги. В лесном сражении под Тихвином, в 41-м году, победил советский воин; непроходимые чащи, болота, холмы и лога Вепсовской возвышенности, реки, озера сослужили ему верную службу соратника в бою. Слышите: со-ратника, то есть сотоварища по рати. Фашистов остановили, отбросили, Тихвин взяли — праздник на нашей улице, одна из первых спасительных побед Красной Армии в Великой Отечественной войне...

Федор Иванович Торяков участвовал в том бою, солдатом, неподалеку от своей родной деревни Нюрговичи.

...Мы с дедом Федором пришли на обещанную им старую вырубку; вся брусника на ней оказалась целехонька, никто до нас не бывал. Самое гадкое дело обирать недозревшую ягоду, все равно что стрелять в не ставших на крыло птенцов... А ведь есть горе-ягодники, торопыги, обирают загребущими руками... На дедовой вырубке брусника дозрела, налилась багряным соком, наполнилась ни с чем не сравнимой, хрустящей на зубу сладостью с кислинкой.

В Архангельской области, на Пи-неге, на Мезени бруснику зовут ягодой; клюкву — клюквой, чернику — черникой, малину — малиной, а брусника—ягода в высшем смысле, царица среди всех ягод. Собирать ее одно удовольствие: запустишь руки в разложенные на кочке, развешанные гроздья, процеживаешь сквозь пальцы стебли, жесткие листочки брусничника; в пригоршнях набирается весомое — ягодка к ягодке, крепенькое на ощупь добро. Донесешь его до берестяной, вепсами сплетенной, корзины, часть высыпешь, часть отправишь себе в рот, облизываешься, как торя-ковский кот Филька, поймавший мышку в траве.

Часа два мы с дедом собирали бруснику, это дело мне стало наскучивать, как всякое монотонное дело, хотя бы и сладостное. Я обратился к деду с попятной речью: «Ну что, Федор Иванович, может быть, хватит? Оставим для другого раза?» Дед ни в какую не согласился, на другой раз он уже не мог положиться. «Да я бы, знаешь, ишо побрал, — возразил мне Федор Иванович, — у меня в мешке другая корзина припасена...»

В неодинаковом подходе к собиранию брусники сказалась моя и дедова жизненная выучка: я брал ягоду не впрок, а для собственного удовольствия; дед огребал по-крестьянски, для пищи насущной в зиму, для калиток с брусникой, для чаев с брусничным вареньем. Оставить ягоду не собранной на кочках представлялось ему плохо сделанным делом, чего он себе не позволял.

Бывало, мы плавали с дедом на его лодке из Нюрговичей в Корбеничи, в магазин за хлебом. Я сяду на весла, погребу да и соскучусь, отвлекусь на какой-нибудь пейзаж, благо Большое озеро не повторяет свою красоту, за каждым мысом новое. Дед тем временем, сидя в корме, окунает в воду кормовое весло, дает лодке направление и ход, ни одного гребка не пропустит, от причала до причала: работает веслом по-крестьянски, на совесть, как и любым орудием труда. Так и на фронте солдатом.

Утром к моей избе прибежал пес Малыш. У пса подвело живот, третьи сутки он жил некормленый. Я поделился с ним трапезой, отдал ему полкило ветчины (формовой, колбасной), ни разу в жизни до сего утра им не пробованной. Малыш проглотил ветчину как-то безотчетно, не разжевывая. Я дал ему полбуханки хлеба; хлеб он разжевал, все съел до крошки. Малыш успокоился, не лаял, не выл, по-видимому, согласился пожить со мной, подождать хозяев. Я сел на лавочку, поставленную таким образом, чтобы видеть Большое озеро — в одну сторону до протоки, соединяющей его с маленьким озером, в другую до излучины. Озеро было тихое, задумчивое, как вся природа; леса по высоким его берегам чуть расцвеченные, заснеженные, с густыми, неподвижными пологами тумана в распадках. Я смотрел на озеро, на леса, Малыш прижался к моей ноге. Нам двоим было хорошо просто так сидеть над озером, любя друг друга. Малыш еще не знал, что скоро я уеду отсюда, как уехали дед с бабкой, как уехали все.

Я раздумывал, как поступить с Малышом... В лесу не бывает праздных раздумий, надумал — и делай, никто за тебя не сделает, на завтра не отложишь: завтра вдруг грянет зима или еще что-нибудь... Я накачал резиновую лодку-байдарку, спустил ее по осклизлому травяному склону в озеро. Малыш пришел следом за мною на берег. Я сказал ему: «Ну, садись в лодку, Малыш, поплывем к деду с бабкой». Малыш выслушал меня, отшагнул подальше от

з^:

35