Вокруг света 1994-05, страница 31

В былые времена, глядя в пасхальную ночь на город с высоты бастионов старинной крепости над рекой, можно было видеть, как по улицам, в легком сумраке весенней ночи, беззвучно плывут тысячи маленьких огоньков. Это прихожане возвращаются от Светлой заутрени, прикрывая руками трепещущее пламя свечей. Они донесут эти дрожащие огоньки до дома и зажгут от святого огня свои лампады перед образами и принаряженные, с душой, омытой пасхальной службой, сядут за праздничный стол разговеться после длинного и строгого Великого поста.

Как бы ни был беден горожанин того времени, но и он подкопит к Пасхе денег, прибережет муки, масла, пряностей, испечет куличи, запечет в ржаном тесте свиной окорок, сделает творожную пасху, накрасит к празднику десяток-другой яиц и поставит на стол бутылку «Смирновской», а то и шустовского коньяку, пузатую бутылочку «Зубровки», а для женщин — «Кагор», а если покрепче, то и высокую и узкую бутылку «Нежинской рябины». Русский человек всегда любил выпить, а уж на Пасху-то — сам Бог велел!

Печь куличи это был особый и сложный церемониал. Их пекли дома, в русских печах; их тесто было настолько нежно, настолько переполнено сдобой и пряностями, что могло осесть от громкого шума или крика и тогда — прощай, куличи! Наша мама верила в это и на время, пока подходило тесто, нас, детей, отправляла играть на улицу.

А пасхи?! Их было множество сортов: сырые творожные, заварные, сметанные, шоколадные, ванильные... Они высились на столах, похожие на египетские пирамиды, украшенные изюмом, цукатами и яркими искусственными цветами.

И, конечно, на столе была и осетрина, красиво нарезанная ломтиками, и розовая кета, а то и семга, и красная кетовая икра и черная паюсная, и заливной судак, и холодец из сви-ных ножек, и холодная телятина с темными прожилками застывшего же-ле, и массивный, источавший непов-торимый аромат свиной окорок. А пироги!.. А слоеные пирожки и с мясом, с яйцом и рисом, с капустой, и с визигой!.. И над всем этим великолепием, среди квадратных салатниц с солеными груздями и маринованными боровичками, с капустой, сквашенной с клюквой, с мочеными яблоками, с брусникой — высились пропеченные в русской печи до золотисто-коричневого загара куличи, изукрашенные цветной сахарной глазурью, со старательно выведенным на верхней корке вензелем «ХВ». А по середине стола возвышалась пирамида раскрашенных яиц, уложенных на нежную зелень специально для этого пророщенного овса.

Нам, опростившимся за семьдесят лет полуголодной жизни, и представить себе трудно, какой богатый, по нашим скудным понятиям, пасхальный стол мог позволить себе, на заре нашего жестокого века, простой рабочий или не очень большой чиновник.

Это был 1913 год, год наивысшего расцвета экономики и демократии царской России, когда множеством партий и общественных групп всех направлений, оттенков и толков издавалась тьма-тьмущая газет и журналов, а ржаной хлеб стоил 2 копейки фунт, а это значит, пять копеек килограмм, мясо 15 копеек, а рабочий не очень сложной профессии, например, плотник, зарабатывал в месяц 50 рублей.

Праздник Пасхи это — самый большой и торжественный праздник в году. Он означал, что вместе с наступлением весны кончалась и греховная часть жизни человека: все, что он нагрешил за год, он искупил молитвой и воздержанием во время Великого поста, очистился покаянием на исповеди и приходил к Пасхе обновленным и с надеждой на лучшее.

Прихода Пасхи ждали, как ждут солнца и весеннего тепла в конце зимы, когда еще лежат снега, когда по ночам крепко подмораживает и ходить приходится все еще в полушубке, валенках и овчинных рукавицах. И ждала Пасху, пожалуй, больше всего молодежь, реалисты и гимназистки. Как же! После Светлой заутрени, когда отец Григорий трижды возгласит: «Христос воскресе!» — можно будет христосоваться, целоваться открыто, на глазах у всех. И девушка, к которой подходил юноша христосоваться, не в праве была отказать ему в ответном поцелуе. Сколько было при этом милого жеманства, юной стеснительности, смущения, счастливых улыбок, доверительных рассказов и пересказов среди подруг об этих первых чистых поцелуях.

Среди многочисленных обычаев, связанных с праздником Пасхи, было и служение молебнов в домах прихожан. Православное духовенство, особенно сельское и небольших городков, относилось к слою малообеспеченных членов русского общества и вынуждено было в такие праздники, как Рождество, Крещение и Пасха, ходить по домам прихожан, служить там молебны и принимать за это добровольное подаяние.

К нам, например, приходили обычно в первый день Пасхи отец Григорий из нашей Пятницкой церкви, дьякон отец Иван, по прозвищу Напресняков, и псаломщик Николай Васильевич. Отец Иван это прозвище получил от реалистов за то, что возглас: «И ныне, и присно, и во веки веков!» — он произносил слитно и скороговоркой: «Н-н-а-прес-ня-ко-о-о-в!»

Отец Григорий, как и положено, служил молебен в нашей гостиной,

махал кадилом, освящая все четыре угла, наполняя гостиную синеватыми завитками дыма и сладковатым ароматом горящего ладана. Дребезжал козлетон отца Григория, тянуло по ногам рокочущим басом Напрес-някова, и под самый потолок взвивался звонкий тенор псаломщика.

После молебна отец приглашал всех к столу. По тем временам отец считался вольнодумцем: в Бога не верил, но в церковь ходил, хоть и не очень регулярно, ходили на исповедь и назубок знал церковные службы и все четыре Евангелия.

Отец был из разночинцев, потомственный служащий и, как большинство интеллигентов того времени, был настроен оппозиционно к самодержавному строю. Дело прошлое, все мы тогда как могли старались расшатать устои царского режима, но и предполагать тогда не могли, чем все это для нас впоследствии обернется.

И отец, вольнодумствуя и понося царя и правительство, и не предполагал, что через пять лет, осенью 1918 года, его арестуют без предъявления обвинения; зимой, в трескучие морозы, его, старого человека, повезут в осеннем пальто и в галошах, в холодном, нетопленом арестантском вагоне в Харьков и что умрет он там на тюремных нарах, так и не узнав, за что его арестовали и для чего привезли в Харьков. А под подушкой у него потом найдут не пистолет, не бомбу и не зашифрованный список тайных сообщников, а Евангелие на французском языке...

И сидя за пасхальным столом, и приходя в благодушное настроение после двух выпитых рюмок, он не мог упустить случай и не поддеть «долгогривого ».

«Отец Григорий, — говорил отец, поглядывая на него умильно, — объясните мне; пожалуйста, почему в Евангелии от Луки говорится, что Иисус Христос начал проповедовать свое учение в тридцать лет, а в Евангелии от Иоанна — в пятьдесят? Кто же прав? Лука или Иоанн?»

Но отец Григорий был не простой священник, а магистр богословских наук и понимал, что в споре о разночтениях и противоречиях в писаниях евангелистов можно и запутаться — вызова не принимал и отвечал отцу, что, дескать, святая церковь не рекомендует выходить за круг установленных познаний, и переводил разговор на другую тему.

Отец Напресняков тем временем добросовестно опрокидывал рюмку за рюмкой, которую отец не забывал наполнять, ни слова не говорил и только наливался румянцем. Просидев за столом около часа, святая троица, крестясь и вытирая салфетками усы и бороды, поднималась уходить. Отец совал в руку отцу Григорию трешку, Напреснякову рубль, а псаломщику полтинник. Отец Григорий держался

29